История русской литературы с древнейших времен по 1925 год. Том 1

благодаря которому даже крайне несовершенный белый стих

Островского становится более приемлем. В песнях же Островский

наконец преодолел свою ограниченность и неожиданно создал стихи,

столь напоминающие фольклор, что их можно даже сравнить с

некрасовскими.

Алексей Толстой выше Островского как исторический драматург.

Хотя все сказанное раньше о школе в целом приложимо и к нему,

хотя белый стих его драмы намного ниже его же рифмованных

лирических

повествовательных и юмористических стихов,

знаменитая историческая трилогия ( Смерть Ивана Грозного, 1866;

Царь Федор Иоаннович, 1868, и Царь Борис, 1870) до некоторой

степени заслужила свою высокую репутацию. В смысле идей эти

пьесы интересны и заставляют думать. Они полны великолепно

написанных характеров. Чаще всего они поражают более умом и

проницательностью, чем подлинным художественным воображением.

Но в образе царя Федора Алексею Толстому удалось создать одну из

самых интересных фигур в русской литературе – доброго и слабого

государя с безошибочным чувством справедливости и полной

неспособностью заставить своего коварного советника повиноваться

его доброй воле.

Из других исторических драматургов назову лишь Дмитрия

Васильевича Аверкиева (1836–1905), который пошел дальше других в

нафаршировывании белого стиха мишурно-фольклорными и

«московитскими» выражениями, а старую Москву изображал как

славянофильский рай.

Главный интерес всей этой драматургии – в ее связи с гораздо

более мощно растущей русской оперой. Либреттист Римского-

Корсакова Бельский был один из лучших авторов для оперы, но

главное – может похвалиться родством с одним из лучших

трагических поэтов эпохи – Модестом Мусоргским. Мусоргский сам

написал либретто Хованщиныи с большим искусством переработал

пушкинского Бориса Годунова, сделав из него народную драму. Он

бесспорно обладал не только музыкальным, но и драматическим

гением, но, к сожалению, историк литературы не вправе ни

присвоить его, ни отделить текст от музыкальной фактуры его драм.

Мусоргский по духуочень отличался от своих современников

драматургов, и истинная родня его в литературе – это Некрасов и

Достоевский.

Глава VIII

ЭПОХА РЕАЛИЗМА: РОМАНИСТЫ (II)

1. ТОЛСТОЙ (ДО 1880 Г.)

Двадцать лет назад за пределами России не существовало

разницы во мнениях по вопросу о том, кто величайший из русских

писателей, – Толстой господствовал в русской литературе так, как в

глазах всего мира никто не господствовал ни в одной национальной

литературе после Гете, а если вспомнить и огромный

внелитературный авторитет Толстого – то после Вольтера. С тех пор

колесо моды или законы развития западной мысли свергли Толстого с

его господствующей высоты и водрузили на его место идол

Достоевского, а в самые последние годы (уже и вовсе непостижимый

западный каприз) – идол Чехова. Будущее покажет, повернется ли

снова колесо или передовая элита западного мира окончательно

достигла той ступени умственного одряхления, которая только и

может удовлетвориться осенним гением Чехова.

Для своих соотечественников Толстой, хотя его часто

предпочитали другим писателям, никогда не был символом русской

литературы вообще – эта роль неоспоримо принадлежала Пушкину.

Огромный моральный и личный авторитет, которым пользовался

Толстой в последние двадцать пять лет своей жизни, не был

непременно связан с признанием его абсолютного превосходства в

литературе. Но прочное положение Толстого никогда не подвергалось

сомнению и, насколько мы можем предвидеть, не подвергнется в

будущем. Сравнить его с Чеховым для нормального русского

человека так же невозможно, как сказать, что Брюссель больше

Лондона. Актуальность Толстого, его влияние может иметь свои

приливы и отливы; мы (как случается сегодня) можем и не находить в

Войне и миреничего, чему бы нам хотелось подражать, но звезду

Толстого никогда не затмит никакое другое небесное тело. Говоря в

человеческих категориях, невозможно отрицать, что это был самый

огромный человек (не самый лучший и, может быть, даже не самый

великий, но в моральном смысле самый объемистый), топтавший

русскую землю за время жизни нескольких поколений; если и не

самый великий художник, то, во всяком случае, самый огромный

человек в истории русской литературы.

Огромность Толстого показалась мне достаточной для

оправдания того, что я сделал и что было бы катастрофически

несправедливо по отношению к любому человеку меньшего

масштаба: я разделил его пополам между этим и следующим томом;

читатель найдет рассказ о его литературной деятельности после

1880 г. в моей Современной русской литературе. Если бы Толстой

занимал меня главным образом как человек, то такое деление его

между двумя томами было бы непростительно – единство в самом

главном молодого и старого Толстого есть основное для каждого,

изучающего его личность и особенно его идеи. Но история

литературы занимается литературой, которая есть сверхличностное

растение и для которой биография и психология – вещи