История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953–1993. В авторской редакции

При виде родного подворья, которое он столько лет охорашивал и укреплял, при виде дорогих деревенских просторов, выгонов и займищ, при виде привычно маячившего вдалеке матёрого леса хорошо и приятно стало на душе у Касьяна. Сколько он себя помнил, всегда радостно становилось у него на душе при виде всего этого привычного и незыблемого. Ведь ещё несколько часов тому назад он и не думал, что в мире существуют такие силы, которые всё это могут поколебать и изменить. «И он ничего не хотел другого, как прожить и умереть на этой вот земле, родной и привычной до каждой былки».

И вот всё это чудесное и прекрасное в один миг ломается при известии о войне, Касьян при слове «война» впервые испытывал «незнакомое чувство щемящей неприютности»: «Слово «война», ужалившее его там, на покосах, как внезапный ожог, который он поначалу вроде бы и не почувствовал, теперь, однако, пока он бежал, начало всё больше саднить, воспалённо вспухать в его голове, постепенно разрастаться, заполняя всё его сознание ноющим болезненным присутствием. Но сам он ещё не мог понять, что уже был отравлен этой зловещей вестью, её неисцелимым дурманом, который вместе с железным звоном рельсового обрубка где-то там в деревне уже носился в воздухе, неотвратимо разрушая в нём привычное восприятие бытия. О чём бы он мельком ни подумал – о брошенном ли сене, о ночном дежурстве на конюшне, о том, что собирался почистить и просушить погреб, – всё это тут же казалось ненужным, утрачивало всякий смысл и значение» (Носов Е. Собр. соч. Т. 4. С. 15).

Потом, испытав отчуждение от всего привычного, мужики, собравшись вместе за одним застольем, начнут обсуждать более широкие проблемы, далеко выходящие за пределы деревенского кругозора. И тут неожиданно для читателей на первый план повествования выдвигается фигура дедушки Селивана. Поначалу он лишь упоминался. То ввернёт какую-либо фразочку на общем собрании, когда лектор из района объяснял причины начавшейся войны, положение на фронте, то «виновато помалкивал», когда люди узнавали из последних известий, что кровь лилась на нашей земле, и кровь великая. А потом вдруг оказалось, что мужиков, получивших повестки, потянуло в убогую избушку деда Селифана, причём все, не сговариваясь, пришли к нему, пришли для того, чтобы подвести итоги мирной жизни и получить напутствие от него в новую жизнь, неотвратимо начинавшуюся.

Никто из собравшихся в его избушке не представлял, что такое война. Только он один был участником Русско-японской войны и Первой мировой. Более того. В Первую мировую войну он получил Георгиевский крест за храбрость. Только не пришлось ему этим крестом погордиться: после Октябрьской революции царские отличия оказались не в почёте, и старики прихоронили их. А сейчас он на склоне лет вытащил из тряпочки этот орден и показал молодым односельчанам, которые с интересом разглядывали его. Нет, не за царя они, русские солдаты, воевали в Первую мировую войну, а «за вас, сопатых, за всё вот это нашенское старался. – Старик пальцем указал в окошко. – Как же было землю неприятелю уступать… Э-э, ребятки, негоже наперёд робеть… Сколько кампаней перебывало – усвятцы во все хаживали, и николь сраму домой не приносили… Гибали мы дугу ветлову, согнём и вязову…» (Наш современник. 1977. № 4. С. 28).

Укрепил дед Селиван дрогнувшие было от незнания своей судьбы души усвятцев, всем напророчив большие дела и счастливую военную жизнь. В частности, по его словам выходило, что Касьяну нужно гордиться своим именем, потому что ему на роду написано совершить славные военные подвиги: «…всякий носящий имя сие суть есьм непобедимый и храбрый шлемоносец». И не только Касьяну, но и другим усвятцам было предопределено быть «запевным человеком», кому не бояться смерти. И поняли мужики, что каждому что-то предназначено судьбой.

Кончилось сидение в избушке деда Селивана, разошлись мужики по домам собираться в ратный путь, снова остались наедине со своими думами, со своими семьями. Надумал было Касьян пойти на призывной пункт в старых сапогах, но тут неожиданно заговорила его покорная Натаха: надевай новые, пригодятся, не стоит ходить на такое дело со «смятой душой»; и он послушал свою верную подругу.

Долго прощались усвятцы со всем дорогим, любимым и привычным. Пронзительны по своей достоверности эти сцены повести. Превосходно описан и «перебравший» Кузьма, заботы о нём всё понимающих мужиков, запоминается и лейтенант Саша, приехавший за усвятцами, строгий, недоступный, который на первом же привале раскроется как добрый и бывалый воин.