История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953–1993. В авторской редакции

На этом фоне уже не пустяк фраза из повести «Печальный детектив», что герой в пединституте изучает лермонтовские переводы с немецкого вместе с «десятком еврейчат». Любопытно было бы только понять, к чему они в рассказе, если ни до, ни после больше не появляются? К тому, может быть, что вот где в городе развивается странный печальный детектив. Десяток инородцев (отчего десяток?), видно, все в пединституте сконцентрировались? Как видно, конкурс для них особенно благоприятный? Эти люди заняты своей ненужной деятельностью? И тут обычная астафьевская злая ирония насчёт литературоведения: «Вот-де «еврейчата» доказывают, что Лермонтов портил немецкую словесность, а сами-то хороши?» Итак, интеллигенты, москвичи, туристы, толстые ноги, Гоги, Герцевы, косомордые, «еврейчата», наконец, дамы и господа из литфондовских домов, на них обрушивается ливень злобы, презрения, отрицания, как ни на кого иного. Они хуже всех. А если всерьёз, то Вам, Виктор Петрович, замечу, как читатель, специалист по русской истории, Вы (да и не Вы один) нарушаете, вернее, очень хотите нарушить, да не всегда удаётся – собственный дар мешает – главный закон российской словесности и российской мысли. Закон, завещанный величайшими мастерами, состоит в том, чтобы, размышляя о плохом, ужасном, прежде всего, до сторонних объяснений, винить себя, брать на себя, помнить, что нельзя освободить народ внешне более, чем он свободен изнутри. Любимое Л. Толстым изречение Герцена.

Что касается всех личных общественных и народных несчастий, то чем сильнее и страшнее они, тем в большей степени их первоистоки находятся внутри, а не снаружи. Только подобный нравственный подход ведёт к истинному высокому мастерству. Иной взгляд – самоубийство для художника, ибо обрекает его на злое бесплодие. Простите за резкие слова – но Вы сами своими сочинениями учите подходить без прикрас».

9 сентября 1986 года Виктор Астафьев написал ответ Натану Эйдельману: начал он с русской пословицы: «Не напоивши, не накормивши, добра не сделавши, врага не наживёшь», а затем уже текст письма:

«Вы представить себе не можете, сколько радости доставило мне Ваше письмо. Кругом говорят, отовсюду пишут о национальном возрождении русского народа. Но говорить и писать одно, а возрождаться не на словах, не на бумаге – совсем другое. У всякого национального возрождения, тем более у русского, должны быть противники и враги.

Возрождаясь, мы можем дойти до того, что станем петь свои песни и танцевать свои танцы, писать на родном языке, а не на навязанном нам «эсперанто», «тонко названном литературным языком». В своих шовинистических устремлениях мы можем дойти до того, что пушкиноведы и лермонтоведы у нас будут русские тоже. И жутко думать – собрания сочинений и всякого рода редакции, театры, кино тоже «приберём к рукам». И, о ужас! О кошмар! Сами прокомментируем «Дневники» Достоевского. Нынче летом умерла под Загорском тётушка моей жены, бывшая вместо матери. Перед смертью она сказала мне, услышав о комедии, разыгранной грузинами на съезде: «Не отвечай на зло злом, оно и не прибавится».

Последую её совету. На Ваше чёрное письмо, переполненное не только злом, а перекипевшим гноем еврейского, высокоинтеллектуального высокомерия, вашего, привычного уже «грунения», не отвечу злом. Хотя мог бы, кстати, привести цитаты, и в первую голову из Стасова, насчёт клопа, укус которого не смертелен. Но… Лучше я разрешу Ваше недоумение, недоумение русских евреев по поводу слова «еврейчата», откуда, мол, оно взялось, мы его слыхом не слыхали?! «…Этот Уликовский был из числа панов, которых мой отец вывез маленькими из Польши и присвоил себе в собственность, между ними было несколько и жиденят…» (Эйдельман Н. История и современность в художественном сознании поэта. С. 339). На этом я кончу, пожалуй, хотя цитировать мог бы многое… Более всего меня в Вашем письме поразило скопище зла. Что же Вы, старый человек, в душе-то носите?! Какой груз зла и ненависти клубится в Вашем чреве? Хорошо, что хоть фамилией своей подписываетесь, не предаёте своего отца. А то вон не менее, чем Вы, злой, но совершенно ссученный атеист – Иосиф Аронович Крывелев – и фамилию украл, и ворованной падалью питается. Жрёт со стола лжи и глазки невинно закатывает, считая всех вокруг людьми бесчестными и лживыми.

Пожелаю Вам то же, что пожелала дочь нашего последнего царя, стихи которой были вложены в «Евангелие», – «Господь! Прости нашим врагам. Господь, прими их в объятия». И она, и сёстры её, обезноженные окончательно в ссылке, и отец с матерью, расстрелянные евреями и латышами, которых возглавлял отпетый махровый сионист Юрковский. Так что Вам, в минуты утешения души, стоит подумать и над тем, что в лагерях Вы находились за преступления Юрковского и иже с ним, маялись по велению «Высшего сердца», а не по развязности одного Ежова. Как видите, мы, русские, ещё не потеряли памяти, и мы ещё народ «Большой», и нас ещё мало бить, но надо и повалить.

За сим кланяюсь. И просвети Вашу душу всемилостивейший Бог!»