История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953–1993. В авторской редакции

Так Екатерина вспоминает Павла и Лёню Тарутиных: «Вот вроде и по характеру – твёрдые и умные, а – жалостливые. Тогда через жалостливость свою многие на тот свет отправлялись. Тогда непримиримость нужна была. Чтоб уцелеть-то. Уж только делай скорей, как говорят, и как от тебя требуют. А рассуждать – ох, нельзя было… Такие своей смертью не умирали» (Там же. С. 24). Это одна из важнейших идей романа, в которой высказана главная мысль того времени – о противоречии, остром конфликте гуманизма православного и гуманизма пролетарского, который ради достижения своих целей безжалостно расправлялся с противниками, «жалостливыми».

Рассказывая о Лёне Тарутине, с которым дружила, хотя он на два года был старше её, Екатерина вспоминает, как Лёня любил бывать в конюшне после раскулачивания, туда поместили шестёрку породистых лошадей, кулак Наумов в эту шестёрку лошадей «разве только самого себя не вложил: так лошадей любил – пуще всего любил». «Никогда я больше таких лошадей в жизни не видала, как наумовская шестёрка эта. Всё село смотреть выходило – летят и земли не заденут. И смотреть – сердце от красоты заходится». И Лёня Тарутин, увидев, как конюх Прохор жестоко обращался с наумовскими лошадьми, оставшись наедине, стремился замолить грех Прохора: «И вот помню, суёт он крапиву-то лошади этой избитой, а она – хоть бы шелохнулась. Голова опущенная, грива свалялась, а по морде – диво дивное – слеза бежит. Видали вы когда-нибудь, чтобы лошади плакали? А я вот видала…» Неожиданно вернувшийся Прохор жестоко наказал Лёню Тарутина, и о Лёниной жалости узнала вся деревня. А завершается этот эпизод тем, что на пионерском собрании выбирали председателя отряда, все закричали, что Лёню Тарутина нужно избрать председателем, по всем статьям он наиболее подходящая кандидатура. Но встала директорша и сказала: «Нет, ребята, насчет Тарутина давайте подумаем вместе. Есть у Тарутина, товарищи, тёмное пятно… А какая у него, товарищи, сознательность?.. А классовое чутьё его где было, когда он, товарищи, кулацких лошадей подкармливал?.. Беречь каждую колхозную лошадь – значит беречь общее колхозное, ребята, добро! Но одно меня, как сельского народного педагога, настораживает, и я с вами сейчас, как с равными, этими сомнениями своими делюсь: почему Тарутин подкармливал и жалел не крестьянскую беспородную лошадёнку, замученную произволом, а именно кулацкую, породистую?.. А я, товарищи юные пионеры, предлагаю избрать Стёпу Одинца. Он из бедноты произошёл, и я уверена: у него чутьё – никогда не подкачает!» (Там же. С. 27).

Пионеры знают, что Стёпа – ябедник, а выбрали его.

Екатерина Анохина обладала потрясающей памятью, могла прочитать страницу и тут же в точности воспроизвести её по памяти. С точностью изложила и судьбу раскулаченных Наумовых: «…всю их семью, осенью уже поздней, на подводы погрузили и – в двадцать четыре часа вывезли: что на себя одеть можно было, то им и оставили»: Наумов запил, красавица дочь Аннушка через год умерла от туберкулёза, мать сохранила из четверых маленьких детей только двоих, сама ослепла в киргизских степях.

Так завершилась судьба Тарутиных, Наумовых и Степушки Одинца во время Гражданской войны, коллективизации и перед самым началом Великой Отечественной войны. В острой борьбе победил пролетарский гуманизм, с его пролетарским чутьём и беспощадностью к человеку.

После Великой Отечественной войны Екатерина Анохина услышала однажды разговор Павла Тарутина и Степана Одинца, вернувшихся с фронта. Павел сожалел о судьбе одного талантливого солдата-механика, попавшего под расстрел: «Кто вправе отнимать человеческую жизнь из-за четырёх слов? Кто? Это шельмой, мерзавцем, человеконенавистником надо было быть, чтобы за эти слова мальчишку к стенке толкнуть… И кто больший урон нашей армии нанёс – тот, кто четыре слова сказал, или тот, кто солдата советского уничтожил?» Степан Одинец возражает Павлу Тарутину, мол, расстреляли органы власти, нельзя панику разводить, «а в жизни под власть лучше голову не совать: оттяпают… Ты знаешь, что с теми стало, кто позволил себе больше. Такая порода – н е в ы ж и в а е т, отбор идёт». Павел возмущен: «Племя холуёв вырастим. Мы и вырастим! Этого же потом десятилетиями не вытравить рабства в душах! На генетическом уровне раба сформируем и взрастим, думать отучим, а значит, и болеть, действовать, и созидать отучим! Спохватимся, скажем им через полсотни лет, новому, выращенному нами племени: думайте! болейте! созидайте! Они и засуетятся, взращённые нами люди, да по-рабски засуетятся: чего изволите… Вот тогда и увидим, чего натворили!» (Там же. С. 67—68).