История русской литературы XX века. Том I. 1890-е годы – 1953 год. В авторской редакции

Иван Звягинцев сразу привлекает читателя своей простотой, непосредственностью, добродушием, полной отдачей тому, что он делает, отзывчивостью к горю и страданиям ближнего, неподдельным чувством юмора, с которым он рассказывает взгрустнувшему Стрельцову о неурядицах в своей семейной жизни. Вот он нетерпеливо смотрит, как Николай Стрельцов пьёт маленькими глотками воду. Сам Звягинцев не такой, не любит тянуть, он «на это нетерпеливый»: «Он взял из рук Николая ведро и, запрокинув голову, долго, не переводя дыхания, пил большими, звучными, как у лошади, глотками». Вот он во время короткого перерыва с удовольствием возится около мотора трактора. В своём бескорыстном стремлении помочь трактористам он так, видно, увлёкся, что «широченная спина его и бугроватые мускулистые руки были густо измазаны отработанным маслом, черная полоса наискось тянулась через всё лицо». Эта работа привычна для него, он комбайнёр по специальности и «невыносимо» любит и уважает всякие моторы. Вот Иван Звягинцев за долгие месяцы войны впервые увидел на краю поля уцелевший от пожара колос, обезображенный огнём, насквозь пропитавшийся острым запахом дыма. И в том, как он бережно разминает колос в ладонях, вышелушивает зерно и провеивает его, и в том, как он ссыпает его в рот, стараясь не уронить ни одного зёрнышка, и в том, что он при этом «раза три тяжело и прерывисто вздохнул», сказывается его крестьянская душа, затосковавшая при виде горящего спелого хлеба. «Долго шёл он, глотая невольные вздохи, сухими глазами внимательно глядя в сумеречном свете ночи по сторонам на угольно-чёрные, сожжённые врагом поля, иногда срывая чудом уцелевший где-либо возле обочины дороги колос пшеницы или ячменя, думая о том, как много и понапрасну погибает сейчас народного добра и какую ко всему живому безжалостную войну ведёт немец». Вот Иван Звягинцев, смертельно уставший, долгое время отгонявший сильную дрёму мыслями вслух и пикировкой с Лопахиным, всё-таки засыпает на ходу. И столько в нём, этом сильном, мужественном солдате, беспомощности, что всегда насмешливый Лопахин, «тщетно стараясь скрыть стыдливую мужскую нежность», делится с ним последней щепоткой табака: «Для хорошего товарища не то что последний табак не только отдать, иной раз и последней кровишкой пожертвовать не жалко… А ты – товарищ подходящий и солдат ничего себе, от танков не бегаешь, штыком работаешь исправно, воюешь со злостью и до того, что с ног валишься на ходу. А я страсть уважаю таких неравнодушных, какие воюют до упаду: с немецкой подлюгой воевать надо сдельно, подрядился – и дуй до победного конца, холоднокровной подёнщиной тут не обойдёшься…»

Вот Иван Звягинцев после шести отбитых ожесточённых атак наслаждается наступившей тишиной: «с детским вниманием, слегка склонив голову набок, долго прислушивался к сухому шороху осыпавшейся с бруствера земли», к где-то совсем близко застрекотавшему кузнечику, с углублённым вниманием рассматривал внезапно появившегося над окопом оранжевого шмеля, упруго качавшуюся запылённую ромашку. «И шелест ветра в сожжённой солнцем траве, и застенчивая скромная красота сияющей белыми лепестками ромашки, и рыскающий в знойном воздухе шмель, и родной, знакомый с детства голос перепела – все эти мельчайшие проявления всесильной жизни одновременно и обрадовали и повергли Звягинцева в недоумение. «Как будто и боя никакого не было, вот диковинные дела! – изумлённо думал он. – Только что кругом смерть ревела на все голоса, и вот тебе, изволь радоваться, перепел выстукивает, как при мирной обстановке, и вся остальная насекомая живность в полном порядке и занимается своими делами… Чудеса, да и только!» Да и вся эта главка о Звягинцеве согрета поистине шолоховским гуманизмом, теплотой, сердечностью.