История с географией

После того, как ни старался старик меня убеждать, что положение наше после доноса в банк станет критическим, я совершенно спокойно отнеслась к этим опасениям. Уж очень низкой была месть Берновича! Не страх, а презрение вызывала она. Да наконец есть же на свете правда, можно же бороться с шантажом, обманом, насилием! Уступать угрозам из трусости? И я высмеивала Горошко, который весь взъерошился, узнав о грозящей ему расправе. А так как Фомич знал о его ревности и трусости, то он нарочно, с озабоченным видом, делал предположение, как Бернович с конокрадами, его друзьями и куртажниками может ночью налететь на усадьбу. Горошко немедля принял какие-то особенные меры, чтобы «изменница» не сбежала в случае ночного налета, хотя бедная женщина менее чем когда-либо собиралась бежать и была искренне возмущена своим рыцарем.

Ничего не добившись, двадцать восьмого сентября Фомич вернулся Минск в день предполагаемого отъезда Берновича в Москву, но застал его в постели больного, совершенно раскисшего с повязанной головой. Вероятно, он очень рассчитывал, что я одна, без Вити, до того испугаюсь, что пойду на всякие уступки и компромиссы. Видит Бог, с тех пор, что я начала надеяться на окончание ликвидации Щавров, я всегда говорила, что если нам очистится какой-нибудь лишок, мы перешлем его Берновичу целиком, а не в двадцать пять процентов. Но такая угроза «портить в банке» удивила меня. Я считала его Дон Кихотом, т. е. благородным человеком!

Мой определенный ответ до того поразил его, что Фомич слушал его, еле сдерживая смех: он и стонал, и плевался, и чертыхался. Потом перебирал новые способы мести: дуэль, убийство из-за угла, оскорбление на улице. «Хотя все жиды сбегутся спасать Масальского», – с горечью говорил он. Всего более его соблазняла расправа в Щаврах, где заодно и Горошко получит на орехи хороших плетей! «Когда же в Москву?» – наконец язвительно спросил Фомич, оглядывая его комично длинную фигуру с белым платочком на голове. Увы! Он был так болен: «Надо ожидать разрешение доктора».

Что вызвало эту теперь вспыхнувшую сатанинскую злобу? Очевидно, до него дошел слух о мнимо блестящем положении дел в Щаврах, о продаже центра за пятьдесят четыре тысячи. Каган специально приезжал нас поздравить в то утро двенадцатого сентября, когда эта сделка вечером расстроилась. Он видел вызванную волость и поехал тогда в Минск, не зная, что дело кончилось ничем, а Бернович, будучи в переписке с Лейбой, Каганом и К°, конечно, был об этом уведомлен: лавры счастливого парцеллятора Горошко не давали ему спать.

Так объясняю я теперь этот поступок Берновича, но Бог его ведает! На меня тогда все это произвело впечатление удара хлыста. Грозит нам тот, кто ведомо или неведомо (дело его совести) наградил нас этим недохватом! И мы будем бояться его доноса? Точно виноваты в этом мы! Судомир виноват, банк виноват, но виноват и он, когда требовал к себе полного доверия, и не сумевший прислушаться к общему мнению в Щаврах. У меня руки сжимались от досады, что я не могла немедля ехать сама в Москву и там заявить о фальшивой экспликации, самой нападать, а не дожидаться, когда нас станут конфузить, что мы-де скрываем от банка недохват, зная о нем еще с прошлой осени. Я ждала только Витю. Я страдала за него, представляя себе, что он переживает, в полной неизвестности, в далекой командировке. В двух его письмах с дороги, из Гомеля, он умолял не бояться и ничего не уступать: «Успокой же меня скорее! Верь мне, что, если бы он мог сделать нам зло в банке, то уж давно сделал бы». Я два раза телеграфировала в Мозырь, что все благополучно. Теперь мозырским предводителем, после Сорнева, был большой друг Вити Ф. Мореншильд. Я знала, что он протелеграфирует Вите, где бы он ни был в уезде, но выражение «все благополучно» нисколько не успокоило Витю, напротив, он еще подумал, что все благополучно потому, что я вошла с Берновичем в соглашение!

В Покров я была у обедни в нашей маленькой серенькой церкви. Народу набралось все-таки много. Шел дождь. Но к концу обедни вдруг поднялся снежный буран. Павел счел нужным даже приехать за мной в крытом фаэтоне, за пятьдесят шагов, ветер сбивал с ног. И в такой ужасный буран в бричке на почтовых прискакал Витя! Он все еще не верил, что я не уступила, а напротив, послала Берновича в Москву «портить».