История с географией

Терзавшее меня письмо Оленьки было вызвано тем, что в Губаревке в конце июля у дворовых детей неожиданно появилась скарлатина. Были приняты все меры изоляции, запрещалось домашней прислуге сообщаться с дворовыми, все это было трудно соблюдать, и риск, конечно, был большой. Когда же один из заболевших детей скончался, а двое еще заболело, Леля писал мне, что у него мутится в голове при мысли о возможной заразе детей. В ответ я умоляла и Лелю, и Наташу немедля приехать в Щавры.

Я послала им план дома с распределением комнат для них, обещала полный покой Наташе, а также полное отрешение от всех хозяйственных забот и расходов. Лето подходило к концу. Что стоило последние три-четыре недели закончить в Щаврах, вместо того, чтобы страдать и рисковать: уж не такой большой крюк; ведь все дорожные расходы вернутся с лихвой, так как они приедут к себе домой, все для них будет готово, убеждала я Наташу, и даже детей я соблазняла чудесными яблоками, грушами и белыми сливами, спевшими в саду. «Леле же совсем по дороге в Псков за диалектами», – добавляла я. Нам с Витей так этого хотелось! Конечно, ожидалась и бабушка с тетей Олей, которые затем останутся у нас опять зимовать. Но Наташа отказала. Оленька же в конфиденциальном письме предупреждала меня более на этом не настаивать и пр. Я послала Морозко нарочным вернуть оршанцев с согласием на уступку усадьбы.

Оршанцы вернулись в самое Успение, пятнадцатого августа, и Щавры были запроданы с усадьбой. Они поехали за своими задатками. После того я ходила три дня, точно разбитая, стыдно было в глаза смотреть, точно я совершила что-то непоправимо дурное и низкое, отдав на разорение эту чудесную усадьбу! Я сравнивала свой поступок с тем, как если бы я продала дорогую, ценную картину профану на базаре, который бы ее повесил у себя в лавке, не понимая ее художественной ценности.

Меня продолжали звать не только повидаться, но и по делу. Нужно было писать купчую на два участка в Новопольском лесу для Тети и покончить с липяговскими крестьянами, написав купчую с Нагорновым. Нагорнов, путем подкупа землемера, прирезал к своему хутору 5 десятин из земли, проданной обществу, и липяговские крестьяне бомбардировали меня просьбами не совершать с ним купчей, пока он не отрежет им эти пять десятин.

Уполномоченный Лучаев ездил в Губаревку, приезжал даже зимой к нам в Минск. Все лето переписка Лели со мной касалась исключительно этого злополучного вопроса. И что только не делал Леля, чтобы уладить его: я так просила помочь мне! Он посылал Гагурина в Липяги, Лучаева в Пензу к Кандыбе, вызывал землемера проверить хутор Нагорнова, словом, им были приняты все меры, но сладить с Нагорновым было трудно. Наконец Леля послал в Липяги Егора Садовникова, и тот оказался юристом и дипломатом первого сорта. Он заставил Нагорнова добровольно отрезать обществу лишние у него против запродажной 5 десятин и без разговоров назначил ему срок купчей в Пензе 15 сентября.

К 15 сентября я обязана была приехать, требовали в Губаревке, потеряв надежду видеть в августе. «И ты увезешь тогда с собой в Минск Тетю, – наставляла Оленька, сама намеренная до зимнего сезона съездить с Лидерт в Петербург недели на две – а то она все деньги бросит на школы. Не вздумай ей еще сюда проценты присылать. Новый учитель Новопольский настойчиво уговаривает Тетю открыть ремесленную школу». Сама отказываясь от всего, даже не лишнего, Оленька всегда ворчала на эти «школы» и порывы Тети к народному образованию главным образом потому, что учат «ces services»[226] не тому, чему следует, поясняла она, и получаются хулиганы.

Но и к пятнадцатому сентября я не могла быть в Пензе. Егор Садовников вторично поехал в Пензу, написал с Нагорновым купчую и, получив оставшиеся за ним три тысячи триста рублей, перевел их нам в Минск. Как была я ему благодарна, а также Леле за все его хлопоты!

Но мое дело в Щаврах, как заколдованное, не двигалось. Оршанцы давали пятьдесят четыре тысячи с усадьбой. Усадьба была им уступлена на их телячий выгон (!). Но вернувшись с задатками писать запродажную, они нашли, что в центре много болот, насчитали их до ста десятин и требовали сбросить со счетов, иначе уступить шесть тысяч пятьсот из покупной цены. На это мы не могли дать согласия. Даже Деринг и Кº находили, что нельзя уступать такому нахальству оршанцев и сулили других покупателей из Углов, Витебска, Борисова. Такая сделка лишила бы нас и усадьбы, и, вероятно, наших последних грошей. Как ни торопилась я теперь с продажей центра (раз усадьба наша была обречена), это было слишком! Конца, а не агонии хотелось скорее, но не такою ценой.