История с географией

Подчас у меня мутилось в голове от разнообразия всяких требований ко мне, уже не говоря о том, что если отстали от нас куртажники с мнимыми претензиями, нам до сих пор вручались зимние счета: то за доставку шестидесяти телеграмм «по делу Судомира», то за доставку сорока семи пакетов Берновичу нарочными из Холопенич, Крупки, Бобра, Сенно! Еще более смущал меня портфель Горошко, набитый настоящими судебными делами: богатое наследие Судомира и Берновича. «При нас не должно быть судебных дел», – говорила я Горошко, поэтому процесс Аниськи, направленный лично против меня, так и угнетал меня. Я успокоилась только тогда, когда вызванный за меня в суд Горошко вернулся с предовольной физиономией. Расписка супруга Аниськи-конокрада, подтверждавшая фиктивность запродажной на Канарейкин хутор, заставила отказать ей в иске. Переносить дело в высшие инстанции она не решилась. Из вызванных ее свидетелей так приколотили ее же после суда, что она сочла нужнее подать в суд на своих свидетелей за побои и оскорбления. Повестка же, вызывавшая Берновича с ней на суд за оскорбления, конечно, нигде не могла его разыскать: из «Гарни» он выехал неизвестно куда. Дело было отложено.

Наконец шестого августа Витя опять приехал на два дня и привез с собой Фомича. Я рассказала ему все пережитое из-за продажи центра. Как всегда, Витя одобрил меня, хотя гораздо менее меня дорожил усадьбой. Тогда Вячеслав, который так и не нашел другого способа заполучить свою купчиху, которая не желала выходить замуж за никчемного человека, стал еще решительнее нажимать на продажу выкупных. Это взволновало Витю, но особенно раздражал его тон по поводу ожидающего нас краха. Об этом только и было разговора целых два дня. Вячеслав опять за шашками заключил союз с Фомичом. Они шушукались, качали головой, вздыхали и относились к нам с далеко не лестным сожалением.

Когда Витя уехал вечером с Фомичом в Минск, в вагоне ему сделалось дурно до потери сознания. К счастью, Фомич успел его поддержать и бережно довез до гостиницы. Там под руки ввели его на лестницу, уложили, послали за Урванцевым, который определил острую диспепсию. Меня немедля вызвали телеграммой. Я застала Витю больным еще в постели. Боже! Как мне его было жаль! Если бы я в тот вечер уступила центр, часть наших тревог была бы за плечами и Витя был бы спокоен и здоров. Были бы спокойны и Тетя, и Леля с Наташей! Но Витя говорил, что его вовсе не тревожит продажа центра, а только присутствие Вячеслава. Он видел в нем второго Берновича, требовавшего от нас доверия и послушания. Он все возвращался к счастливому времени в Щаврах, когда мы были одни и убедительно просил услать Вячеслава в Саратов.

– Выбирай между мной и Вячеславом, – слышалось опять его жалобная просьба.

– Ушлем, ушлем, – утешала я его, как больного ребенка.

Урванцев прописал недельный отдых, и Вите на службе дали недельный отпуск «в Москву, к докторам». Мы на другой же день выехали в Щавры, где Витя тотчас же и без Москвы поправился, как только я приступила к своей задаче выслать Вячеслава в Саратов. Операция эта все же была произведена с возможной мягкостью! Вячеслав был умен, и четырнадцатого августа, любезный и веселый, как всегда, он дружески простился с нами и совсем покинул нас: в Саратове его ожидал «литературный труд» и обещанное место в землеустроительной комиссии. Что ожидало бы его в Щаврах зимой, при продаже центра после того, что он убедился, что дело с центром не выгорит? И что Витя ни на какие рискованные комбинации и не пойдет. Остаться у нас членом семьи? При ревнивом характере Вити это бы не вышло. Уезжая, Веча обещал прилететь в Москву на мой зов, если он понадобится в московском Земельном банке.

Когда тройка наша, увозившая его на станцию, завернула за угол усадьбы и скрылась из глаз, я вспомнила сон, виденный мною еще прошлой осенью: мы с Витей в санках вдвоем переезжали замерзшую реку. До берега рукой подать, но на дороге полынья. Коренник, почуяв опасность, храпит и топчется на месте, потом поддает и резво вывозит нас на крутой бережок реки, и слышится чей-то голос: «Когда отстегнули обеих пристяжных, выехали с честью». Мы отпрягли Берновича, теперь Вячеслава. Не они ли обе эти пристяжные? А когда мы их отпрягли, мы выедем с честью? Странно, что, проводив Берновича, мы за неделю запродали все фольварки, до Гуты включительно, а с тех пор, со дня приезда Вячеслава, у нас за целый месяц не было ни одной сделки. С обратными лошадьми из Крупок нам привезли телеграмму, возвещавшую возвращение оршанцев. За ними послала я сама (!), терзаемая письмом Оленьки…

Глава 18. Август-сентябрь 1909. Месть