История с Живаго. Лара для господина Пастернака

– А зачем они все же сюда приходили? Ведь не иначе, чтобы пошпионить!

– Да, побойся Бога, Зина! Какие же они Розенкранц и Гильденстерн? Может же быть так, что кому-то моя поэзия нравится? Очень милые, простодушные парни, – воскликнул с укором Борис Леонидович.

– Не осуждай меня. Я сама завидую тем, кто может молиться, расслабиться надеждой. Поверь, что у стен нет ушей да глаз… Я сделаю все, чтобы тебя сохранить. Разглашаю по всем углам глупости вроде той, что мои дети больше всех любят товарища Сталина, а только потом уже – папу, сознательно нарываясь на насмешки, сношу их, становлюсь перед тобой на колени каждый раз, когда ты относишь на почту заступнические письма… Ты ведь играешь со смертью…

Борис Леонидович развел руками, собираясь то ли возразить, то ли утешить свою жену, но тут затрещал телефон.

Они вопросительно посмотрели друг на друга.

– Лучше не подходи, – сказала Зинаида Николаевна, – я чаще бываю дома, и знаю, что там скажут.

Но Борис Леонидович решительно взял трубку.

– Да.

– Пастернак, тебе уже выплатили труменовские миллионы? – кинул голос в трубке и тут же послышались гудки.

Писатель положил трубку на рычажок, но не успели супруги взглянуть друг на друга, как звонок повторился.

– Да.

Зинаида Николаевна с тревогой наблюдала за лицом мужа. К ее удивлению, оно понемногу расцветало детской улыбкой. Когда же телефонное сообщение завершилось, она увидела перед собой, как ей показалось, счастливого человека. Ей стало еще тревожней.

Борис Леонидович был вне себя от восторга:

– Это замечательно!..

– Неужели тебе на самом деле присудили Нобелевскую премию?

– Разве я бы так стал радоваться? Если всерьез, то ведь каждый, кто очень-очень пожелает, может эту премию получить. А мне же сейчас представляется уникальная возможность испытать какой-то необыкновенный восторг…«импрессион». Никто из поэтов этого не удостаивался: ни Рильке, ни Пушкин, ни Гете, ни Шекспир… А мне выпало! Звонил приятель, он, по секрету, проведет меня в одно место… и я это увижу своими глазами!

Зинаида Николаевна уже начала испытывать нетерпение:

– Боря!

– Ты же знаешь: уже издана и упакована на складах книга моих избранных стихотворений. Через час ее будут уничтожать, разрезать на макулатуру. Это замечательно!

Он сел за письменный стол и, потирая лоб, представил, как стоит с приятелем в тени, в нескольких шагах от сверкающей ножами машины. Пожилая серолицая женщина подбрасывает в механическую «пасть» пакетики его книг, и беспощадные лезвия расправляются с ними, как мукомольные валы, растирают в пыль живые зерна.

– Я не люблю стихов, которые писал в юности, да и вообще всего, что писал раньше. Сейчас я от них свободен. И сейчас передо мной белый чистый лист бумаги – знак, что я должен начать писать подлинное, настоящее, то, ради чего я родился, жил на этой несчастной земле, видел, молчал.

Глава 6 Новое чувство

«В ту осень, – пишет в воспоминаниях Ольга Ивинская, – редакция «Нового мира» переехала за угол площади Пушкина. Когда-то в нашей новой резиденции, в теперешнем нашем вестибюле, танцевал на балах молодой Пушкин.

Для редактора был отведен отдельный кабинет. Мы, рядовые, отдельных комнат не имели и ютились по углам огромного вестибюля».

Вот в этом вестибюле, из окна которого виднелась пристройка церквушки Рождества Богородицы в Путинках – казалось, она вылезает на тротуар милыми неуклюжими «лапами», – появился Борис Леонидович в тот обеденный час и, не изменяя своему обычаю, поцеловал женскую ручку.

И это была правая рука секретаря редакции, а левая, между тем, протянула поэту большой конверт, какими пользуются в редакциях.

Секретарь оглянулась, чтобы убедиться, что рядом никого нет, и тихо произнесла:

– Это вам, ваше… Мы не сможем этого напечатать. Поползли слухи, что Шведская академия выдвинула вас на соискание Нобелевской премии, и начальство испугалось, сказало – нет. Вы огорчены?

Пастернак кивнул:

– Да, я огорчен, что Шведская академия выдвинула меня на соискание Нобелевской премии. Ничего, кроме неприятностей, это мне не сулит.

– Не огорчайтесь. Пройдет немного времени, и мы сможем ваши стихи напечатать.

И секретарь редакции ушла, чтобы не травить себе нервы, оставив автора с его стихами в пустом вестибюле.

Борис Леонидович сел на подоконник. Внезапная усталость свалила его с ног. Он почувствовал себя чем-то раздавленным, казалось – все вокруг безысходно, мрачно. Ему стало очень себя жаль.

Секретарь редакции между тем снова вернулась в вестибюль, рассчитывая, что посетитель уже ушел восвояси, и была неприятно удивлена, увидев его на прежнем месте.

Но гость редакции выглядел таким несчастным, безнадежно отброшенным в далекие закутки жизни, что, вопреки своей служебной обязанности, женщина пожалела его.

За окнами весьма кстати возникли возвращающиеся с обеденного перерыва сотрудники, и секретарша быстро нашлась:

– А, хотите, Борис Леонидович, я вас познакомлю с самой ярой в нашей редакции поклонницей ваших стихов?

Ольга уже приближалась к ним по вестибюлю.

Писатель поднял грустное лицо и улыбнулся.