История с Живаго. Лара для господина Пастернака

– А я и не знал, что еще остались поклонники моих стихов…

Работа в редакции заканчивалась, наступил момент, когда Ольга осталась одна. Она то гляделась в зеркальце, прихорашиваясь, то погружалась в раздумья, пока, наконец, вахтерша с упреком не показала ей на часы.

– Сейчас!

Она пододвинула к себе тяжелый черный телефонный аппарат и набрала номер.

– Это Ольга. Держи за меня кулаки – иду на свидание!.. А, по-моему, как бы и первое. А кто знает, когда случается роковая встреча? Страшно – не страшно, иду и все! И загляну к тебе как-нибудь.

Свидания назначались на Тверском бульваре. Даты рождения Бориса Леонидовича и Ольги разделяли два десятилетия, так что встречались в этот вечер в промозглой сырости аллей две далекие эпохи, каждая давала завоевать друг друга, и это всегда называется любовью.

Как же там, на бульваре, в октябрьский переменчивый день, они выглядели? Ни на полтысяче страниц романа «Доктор Живаго», ни во всей известной корреспонденции нельзя обнаружить «реалистического» портрета Ольги, зато как часты «постижения» ее женской сути!

Ольга в своих воспоминаниях отводит внешности героя много места:

«Это было несообразно удлиненное лицо с коротким для этого лица носом и негритянскими медными губами. Вообще – нельзя Пастернака представлять в застывшем портретном виде и верить его портретам нельзя. Нельзя, потому что его облик всегда дополнял клокочущий огонь изнутри, непосредственные, детские жесты.

Какой же он был тогда? Сходства с портретом почти не было. Правда, нос аристократический, красиво и изящно изогнутый, он был действительно короток для удлиненного лица с тяжелой челюстью упрямца, мужчины-вождя. Сразу можно поверить – если целовал, то «губ своих медью». Цвет лица смугло-розовый, и вместе с тем он весь был женственно изящный.

Странный африканский бог в европейской одежде».

Можно добавить: со своей магической улыбкой, предназначавшейся для женщины по имени Ольга.

– Невероятно! – сказал Борис Леонидович. – Мы встречаемся как раз на том месте, где десятилетие назад бедный Осип Мандельштам прочитал мне это свое судьбоносное стихотворение.

– Почему же судьбоносное? – с интересом спросила Ольга.

– Потому что оно послужило причиной всех его последующих несчастий.

– Только ли оно одно…

– Хотите, подарю вам это место?

– Ну, уж только не это!

– Отчего ж? Тогда я и сам от его чтения отмахнулся. А ведь Осип гораздо раньше почувствовал то, что я чувствую сейчас. И сам бы сейчас готов прочитать нечто подобное, только я еще не написал того, что тогда – он.

– Но у вас есть нечто другое…

– Да. Про товарища Сталина!

«Он – то, что снилось самым смелым,

Но до него никто не смел».

Вот что я в те годы писал.

– Но никто о товарище Сталине не писал так проникновенно, как вы.

– О Боже! Ольга, раз вы не хотите, чтобы я вам подарил это историческое место, пройдемте еще полкилометра, и я подарю вам другое место с историей.

– Мы пойдем туда, где венчался Александр Сергеевич? – с иронией произнесла Ольга, представив себе храм у Никитских ворот.

– Именно туда.

В этот момент прошедший было мимо них офицер внезапно остановился и, пристально вглядываясь в лицо писателя, шагнул ему навстречу.

– Борис Леонидович?

Пастернак повернулся:

– Да.

– Я – участник многих ваших встреч с молодежью, давний ваш читатель, я знаю наизусть, по крайней мере, три сборника. Вечером я отбываю, у меня предчувствие, что в последний раз в жизни хожу по Москве, поэтому прошу вас, не отказывайте в моей просьбе: милостиво прошу принять приглашение поужинать вместе в офицерском ресторанчике… это отсюда недалеко.

Так все трое очутились в небольшом сумрачном зальчике, где общество военных разбавляли всего несколько женщин, включая Ольгу.

– Простите, меня зовут Юрий, – вежливо представился офицер.

– Вы сказали, Юра, это ваш последний вечер в Москве? Это предчувствие? – спросил Борис Леонидович.

– Нет. Только ничего больше об этом не спрашивайте.

– Хорошо. А для меня война кончилась в отрочестве. Я сломал ногу, она срослась с укорочением. Не знаю, к лучшему ли это? Писание нуждается в дополнительном оправдании. Нужно, чтобы с тобой происходило рискованное, неслыханное. А меня все это обходит стороной. Мои друзья-поэты погибли в тюрьмах, да и враги – там же. А меня все это обходит стороной, и это невыносимо. Вы военный, прошу, не обижайтесь на то, что я сейчас скажу… Война спасла мне жизнь. И не только мне – всей стране. Реальные ее ужасы, реальная опасность, угроза реальной смерти оказались благом по сравнению с бесчеловечным владычеством выдумки, ограничивали колдовство сатанинской силы. Это страшная цена, но и воскресенье куплено-то распятием!

Пришел официант, хозяин стола молча показал на какие-то пункты в меню, появилось угощение. В дальнем углу ссорились два инвалида, сверкнуло оружие, драчунов начали разнимать… Затем снова воцарилось спокойствие.

– Но самое страшное нам еще предстоит, – продолжал писатель, – новая волна жестокости, осмысление самых тупых и самых темных довоенных пятилеток…

Офицер взглянул на часы. Наступил час прощания.

– Вы меня по-королевски одарили, Борис Леонидович.