История с Живаго. Лара для господина Пастернака

Семенов выдвинул ящик письменного стола и выложил на стекло несколько книжечек и аккуратно перевязанные веревочкой письма.

– И это все?!

– Это подаренные и написанные вашей рукой стихотворные сборники. А это ваши письма к гражданке Ивинской. Они нам не нужны более.

– А ребенок?

– Какой еще ребенок?

– В моем заявлении выражена просьба отдать под мое попечение рожденного в тюрьме моего ребенка.

– Но это просто недоразумение. Гражданка Ивинская никакого ребенка не рожала.

– Значит, роды были преждевременными?

– На чем основано это ваше убеждение о ребенке? Если не хотите, можете не отвечать.

– Да нет, я скажу. Оно основано на полученном мною через одного человека письме самой Ольги Ивинской.

– Я беседую с Ольгой Ивинской каждый день, и ни о чем таком нет и речи.

– Я не верю. Вы должны устроить нам очную ставку.

– Мы ничего не должны ни вам, ни кому-либо еще. И зря вы, Борис Леонидович, в это дело впутываетесь. Поблагодарили бы нас, что предоставили вам возможность спокойно работать. И распишитесь, пожалуйста, в получении книг и писем.

А Ольгу ее сказочные лагерные тропы завели в каморку наподобие могилки, несколько, правда, пошире, но зато и короче; так что, ни сесть, ни тем более лечь, было невозможно. А еще и пол оказался загаженным.

Едва защелкнулась очень плотная дверца, сверху полилась ледяная вода, еще более морозная, чем эта ночь. Сток внизу был узким, и часть льющейся воды оставалась в кабине. Вода понемногу поднималась все выше, сначала этот страшный холод почувствовали колени… И вот вода закрыла грудь и уже подобралась к плечам. Накликал Борис Леонидович потоп, для Ольги он оказался вот таким.

А когда вода коснулась ее губ, и женщина уже смирилась со смертью, извержение внезапно прекратилось. Сток в нижнем углу кабины, наверное, расширился, и вот наконец-то все море этой воды с грохотом и рывком поглотили подземные трубы.

Дверца гидротехнической камеры раздвинулась, и в проеме неожиданно возникла фигура следователя Семенова.

– Жалуемся, не подписываемся…

Хотела ли Ольга в ту минуту продолжать жить? Если бы хотела, то подписала… Но не хотела.

Фигура исчезла… Не исключено, что она померещилась. Истерзанная женщина погрузилась в полусон– полуявь.

И… то ярко вспыхивало воспоминание о фреске в полуразрушенной церквушке, куда она забрела в тоске и увидела две электрические лампочки, в поругание святых ликов подведенные к глазам младенца в руках Богоматери. То виделась глубокая черная яма, из которой она не в силах выкарабкаться. Она валится куда-то вглубь и долго так лежит, и у нее не осталось сил, чтобы даже пошевельнуться. Все накрылось мраком.

И здесь Ольга ощутила в темноте чье-то присутствие, и ей долго пришлось напрягаться, пока сердцем не почувствовала, кто находится рядом.

– Я чувствую тебя. Это ты? Отзовись. Зажги свет.

– Побудем в темноте немного.

– Боишься увидеть меня уже постаревшей?

– Я теперь не способен бояться.

– Что у тебя еще отняли?

– Еще?.. Я сейчас очень болен, Олюша. У меня был разрыв сердца.

– Но Господь все-таки дал тебе еще время…

– Да. Хотя за мою жизнь некоторые опасались. Но у меня нет иного выхода, как ее продолжить…

– Да… Твой ковчег… Ну, и слава Богу. Я тебя начинаю видеть.

– И я тебя. Ты сейчас еще красивее, чем прежде.

– Это тебе просто так хочется думать.

– Пусть даже и хочется, что же в этом зазорного?

– Меня заставляли подписать заявление, что ты шпион.

– Да, я шпион неизвестной мне родины.

– А меня из-за этой родины чуть не утопили.

– Успокойся, Олюша. Я знаю, что произошло… Ты держись.

Глава 11 Лагерь

И вот – лагерь. Но до этого – поезд, совсем не такой, каким она путешествовала в Сухобезводное за матерью. Тот вагон был согрет присутствием молодых солдат, с их светлой тоской по дому, с человеческим их единением со всем миром и в обреченности, и в надежде выжить.

В вагоне Ольга представила себя грешницей на пути в ад, в нескончаемой черной трубе, наполненной стонущими ворочающимися телами бесполых существ, скрежетом металла на полустанках, лаем невидимых собак.

Как только еле ощущаемое движение поезда прекращалось, какая-то из спутниц Ольги тут же начинала протяжно и заупокойно петь старый романс «Шелковый шнурок», написанный в ранние годы нэпа, и с той поры, казалось, давно позабытый. Повествовала эта баллада о загадке женской души, а, следовательно, всего происходящего.

Когда же поезд, кряхтя, снова пускался в путь, и певунья умолкала, Ольга погружалась в воспоминания иного голоса и, случалось, слышала его вполне явственно:

– Прощай, Лара, до свидания на том свете, прощай, краса моя, прощай, радость моя, бездонная, неисчерпаемая, вечная. Больше я тебя не увижу никогда, никогда в жизни. Больше никогда не увижу тебя.

А из темноты вагона к ней сползались ее незнакомые спутницы.

– Ну, Ольга, рассказывай дальше, как там в этом романе было?

– А на чем я в прошлый раз кончила?

– Ну, как этот Артаньян заколол…ну…этого…

– А… и на следующее утро направился к Констанции. Он застал ее в слезах…

Ольгу слушали, затаив дыхание, как никогда не слушали ни одного, даже самого великого, поэта.