История с Живаго. Лара для господина Пастернака

Поезд подошел к очередной платформе и распахнул двери…

– Вам тут сходить? – крикнул солдатик.

– Да нет, через две, – отозвался Борис Леонидович.

– Ну, тогда я этого типа вынесу проветриться.

Он вытащил нападавшего на платформу и усадил на скамейку. И прежде чем направиться к своему дачному поселку, приветливо помахал Борису Леонидовичу рукой.

Двери закрылись, поезд тронулся.

Домик, в котором в эти дни жила Ольга, был завален стопками исписанных бумаг. Она уже давно научилась переводить стихи, но ничего не печатала из-за уважения к Борису Леонидовичу.

Теперь Пастернак рассеянно просматривал эти рукописи.

– Мне уже нечему тебя учить. Сейчас ты в жизни не пропадешь, и ты напишешь куда больше книг, чем я.

– Твои уроки стихотворных переводов меня спасли, там, в лагере. Я там рассказывала содержание «Фауста», потом трагедии Шекспира… и я совсем не боялась уголовниц: они рассказчиц не трогают.

– Это очень интересно, то, о чем ты говоришь. Почему ты мне не сказала об этом раньше? Ты вообще почти никогда не рассказывала о лагере.

– Да, это правда. А хочешь, покажу тебе одно место. Это совсем недалеко отсюда.

Они вышли из домика и зашагали по узкой вьющейся тропе, ведущей к кустарникам. Смеркалось, приближался закат. Кончалась осень, было в желтизне полей что-то несказанно печальное.

– Я уже очень стар? – неожиданно спросил он.

– Какая глупость! Откуда ты это взял! – испуганно пролепетала Ольга.

– Я сегодня встретил замечательного человека. Это юноша, солдат. Мы, кажется, не обменялись с ним ни единым словом. Но встретились наши глаза секунды на две, на три, и я вдруг понял, что никогда не смогу покинуть Россию, людей, живущих под ее небесами. Иногда я обвиняю себя, что побоялся навестить за границей живущих отца, сестру. Но иногда это себе прощаю. А вот покидать в несчастье людей, даже далеких, даже незнакомых… не могу.

– Да кто же тебя гонит из России!

– Но, если вдруг…

Они поднялись на холм, спустились вниз с другой его стороны и очутились на широкой поляне, примыкающей к высокой ограде из колючей проволоки.

– Вот это место я давно хотела тебе показать. Оно поразительно похоже на нашу лагерную зону. Даже поваленное дерево на схожем месте… Я на нем любила сидеть по вечерам.

Они сели на сухой ствол. На небе, над далекими лесами, уже пылал закат.

– Какое прекрасное место. Неужели там, в лагере, было так красиво?

– Да. Но там еще были люди, – посмотрела она куда-то вниз.

– Да, да. Если бы не было людей, было бы проще жить!

Они прижались друг к другу.

– Сейчас мы оба счастливы?

– Да, я хотел бы, чтобы это мгновенье продолжалось вечно.

Ольга улыбнулась.

– Вернемся, уже прохладно.

– Повременим еще, порадуемся… Мне кажется – больше так хорошо уже не будет.

– Ты сейчас на меня глядишь, знаешь, как кто? – по-детски задорно спросила она.

– Кто?

– Как шпион неизвестной родины!

– Да, пожалуй, – согласился он.

– А ты хочешь мне что-нибудь сказать, спросить, попросить?

– Еще порадуемся, Лелюша. Когда начинаются вопросы, счастье и кончается.

Они вернулись в дом, устроились в уютном уголке дивана, и Борис Леонидович спросил:

– У тебя есть чистый лист бумаги?

Вопрос был странный: вся комнатушка была завалена бумагой… Но Ольга почему-то заметила на полочке тот самый лиловый конверт, в котором все эти годы хранила выловленный из сточной ямы пустой лист… Борис Леонидович достал ручку и подписался в нижнем углу листа.

Вложил бумагу обратно в конверт, подал Ольге и собрался идти.

– Не уходи. Сегодня мне одной почему-то страшно.

– До завтра, мой ангел.

Он ушел, а она не стала его провожать, что было исключением из правил.

Быстро стемнело. Ольга распустила волосы, зажгла свечу и поставила ее перед зеркалом. Потом облокотилась о столик и стала напряженно вглядываться в отражение.

И вот за ее спиной, один позади другого, возникают ее мужья: сначала – первый, потом – второй, оба молодые, как в тот день, когда умерли. И оба смотрят на нее, не отрываясь.

А потом происходит неожиданное… Ольга вдруг замечает в зеркале отражение незнакомого и злобного лица.

Она вскрикивает, поворачивается к окну. А там – отвратительный оскал подкравшегося к ее домику незнакомца.

Откуда ей было знать, что это тот самый мерзавец, пристававший в поезде к Борису Леонидовичу, которого солдат вышвырнул на платформу.

Отвратительные лица стали попадаться все чаще, и от них стало все труднее закрыться.

Телевизор в то утро показывал съезд комсомола. Гигантский зал, до краев заполненный буйной бездушной молодостью. Над трибуной съезда – сильное и здоровое лицо. Тогда его знали все, это был лидер молодежи Семичастный, впоследствии возглавивший секретную полицию, а через пяток лет приложивший руку к свержению самого Хрущева. Хроника сохранила его выступление, самое разнузданное из всех, направленных против Бориса Пастернака:

– …Пастернак, эта свинья, гадящая на нашу социалистическую Родину, должна быть с позором изгнана. Долой эту гадину из нашего родного дома! Такова воля народа, такова воля всей советской молодежи!

Глава 19 Травля