История с Живаго. Лара для господина Пастернака

– Всю жизнь мечтала вас убить, а убили все же вы меня. Ну что ж, берегитесь тогда меня на том свете! – произнесла Ольга и, глядя в глаза Поликарпову, добавила, – да только он этого не подпишет.

– Одну бумагу подписал, подпишет и вторую.

Глава 20 Я Пастернака не читал, но…

Больше десятилетия отделяло Ольгу от тех счастливых дней, когда, просыпаясь, она видела в двух шагах от постели Бориса Леонидовича, склонившегося над столом.

Снова была бревенчатая изба Подмосковья, мерное тиканье настенных часов, короткий путь осеннего солнца от левой стены к правой. На тахте лежал Борис Леонидович, прикрытый клетчатым пледом, и, казалось, что он спал, но, скорее всего, дремал. Негромкое постукивание пишущей машинки казалось таким же звуком живой природы, как шорох кустов за окном или скрип шагов за перегородкой.

Печатала Ольга, веером разложив на дачном кухонном столе в кабинете исписанные Поликарповым листы. Сочиняла, «клеила» нечто новое, и по тому, как лихорадочно она это совершала, ощущались срочность и важность дела. Иногда, когда слово не придумывалось, она вопросительно глядела на спящего, и как будто удавалось это слово найти…

Когда же, по всей видимости, сочинение подошло к концу, она вытянула страницу из валика, быстро пробежала глазами, разгладила ладонью и положила на стол.

Ольга всмотрелась в лицо спящего, и оно впервые показалось ей старым, и тени на нем были нехорошие. Кто-то как будто заглянул в комнату с улицы, но тут же исчез.

– Ты так долго на меня смотрела, – произнес Борис Леонидович, проснувшись, – и я почувствовал твои мысли. На этот раз уж ты была, как шпион неизвестной родины.

– А я, между прочим, за тебя написала письмо Хрущеву.

– И что в нем?

– То, чего от тебя ждут. Что твое отношение к революции и Советской власти было ошибкой, но что ты мучительно пересилил себя, и так далее… Получилось пять страниц. Лучше не читай, подпиши, и всем нам станет легче.

Пастернак взглянул на страницу.

– Излишне уверять, что никто ничего у меня не выуживал, что это заявление я делаю со свободной душой, со светлой верой в общее и мое собственное будущее, с гордостью за время, в которое живу. О, Боже, неужели это неизбежно? Неужели нет никакого другого выхода?

Борис Леонидович встал и приблизился к окну. Холодный ветреный день клонился к концу. Появились низкие снеговые облака.

– А что, если мы оба покончим с собой? – вдруг спросил он.

Ольга рассмеялась.

– Ну, это уже не мы. Это из плохого романа о жизни Генриха фон Клейста. С твоей легкой руки я начиталась о нем. Неугасимый порыв к совместной смерти!

– Но не могу же я это подписывать! – возмутился Борис Леонидович.

– Подписал же ты когда-то стихи о Сталине, да еще после того, как стал свидетелем людоедства в колхозе, ведь так?

Писатель присел на маленькую табуретку и занялся печкой. Мелкие щепки и берестяная растопка мгновенно вспыхнули. Воспламенились дрова, затрещали. Печурка захлебнулась пламенем.

– Что ж, ты останешься жить одна.

– И этого письма, и этого разговора не было бы, если перед тем как отдать роман в руки Фельтринелли, ты бы посоветовался со мной.

– Я знал, что ты мне это когда-нибудь скажешь.

– Вот-вот. Тогда ты мне не ответил, почему не пришел меня встретить на вокзал, а сейчас я тебе отвечу, почему же потом сам явился ко мне домой. Тебе был нужен кто-то, на кого можно было бы свалить всю грязную работу – отказ от Нобелевской премии, это вот обращение… Чтобы я была кругом виновата. Ну, разве не так? Ты предлагаешь мне покончить жизнь самоубийством, а ведь ты рассмеешься, если я тебе предложу жениться на мне. Я прошу не просто так, сдуру. Ни тебя, ни твоей семьи власти не тронут, вы все – вольные казаки… Не обижайся, пожалуйста, но после… ты понимаешь, после чего… на следующий день и меня, и всю мою семью – на вторые сроки! Ты вот хочешь сказать, что отдал все финансовые распоряжения и так далее, но ведь, Боря, это уже было. Ты всю жизнь откупался денежными переводами и кратковременными визитами в зачумленные квартиры. Тем, что тебе, по сути дела, ничего не стоило! Но сделай что-нибудь настоящее ради меня и моей семьи, неслыханное, чтобы и тебе болело, чтоб – самопожертвование!

– Не оставляй меня…

– Знаешь, впервые за все наши годы ты посмотрел на меня как на живого, перед тобой стоящего человека. Меня никогда не оставляло подозрение, что ты видишь не меня, а кого-то другого.

– Так и было. Но, всматриваясь в тебя, я всегда догадывался, что мне предстоит.

Они вышли в подмосковную ночь. Дорога вела по темным-претемным лугам, перелескам, мимо хижин, где в окнах горели мягкие уютные огни. В стороны шарахались тени черных полулюдей, но этот омерзительный театр сыска показался таким смешным по сравнению с тем, что чувствовали шагающие по тропе мужчина и женщина, что Борис Леонидович неожиданно рассмеялся.

Этот смех придал ему сил, вернул уверенность, а его спутницу сбил с толку. Женщина, по-своему растолковав хохот писателя, снова задала волнующий ее вопрос и услышала не тот ответ, на который рассчитывала.

– Ты подпишешься?