История с Живаго. Лара для господина Пастернака

А рядом все шло таким знакомым ходом, так выпукло группировались вещи, так резко ложились тени! Длинный верстовой коридор с телами спящих, погруженный во мрак и тишину, кончался окном в сад с чернильной мутью дождливой ночи и отблеском городского зарева, зарева Москвы, за верхушками деревьев. И этот коридор, и зеленый жар лампового абажура на столе у дежурной сестры у окна, и тишина, и тени нянек, и соседство смерти за окном и за спиной – все это по сосредоточенности своей было таким бездонным, таким сверхчеловеческим стихотворением!

В минуту, которая казалась последнею в жизни, больше чем когда-либо до нее, хотелось говорить с Богом, славословить видимое, ловить и запечатлевать его. «Господи, – шептал я, – благодарю Тебя за то, что Ты кладешь краски так густо и сделал жизнь и смерть такими, что Твой язык – величественность и музыка, что Ты сделал меня художником, что творчество – Твоя школа, что всю жизнь Ты готовил меня к этой ночи. И я ликовал и плакал от счастья».

А потом он заснул и спал, пока среди ночи его не разбудил звонок. Телефонный аппарат на столе дежурной сестры производил не очень громкие, но настойчивые звуки. Куда-то запропастилась сестра, да и лежавшие поближе к ее столику больные оставались глухими к звонкам. Происходящее можно было отнести к разряду обмана чувств, но потом стало ясно, что это он, Борис Леонидович, должен встать и подойти к аппарату, иначе звуки не прекратятся никогда… Происходило нечто непредвиденное, несообразность: но расстояние до столика оказалось не таким уж непреодолимым. И он одолел его. Взял трубку.

– Да.

– Ну, наконец, – прозвучал какой-то знакомый голос.

– Я слушаю.

– Ты до самой моей смерти ждал этого звонка, а сейчас не узнаешь мой голос?

– Иосиф Виссарионович?

– Ты ведь тогда сказал: «Хотелось бы с вами поговорить о жизни и смерти». Вот сейчас, я так думаю, у нас достаточно времени заняться и этим вопросом. На этот раз, я надеюсь, ты не будешь в своих ответах таким уклончивым, как тогда.

– Ах да, существует такой литературный жанр: разговоры умерших. У Лукина, у Фонтенеля… Ходят по развалинам дворцов и рассуждают.

– Лукина припоминаю, а вот этого Фонтенеля вспомнить не могу… Но… продолжим нашу беседу.

– Трудно говорить с человеком, которого не знаешь, тем более – не видишь.

– Ну, это легко исправить. Посмотри в окно за лампой. Видишь, светится окно?

Здание больницы сейчас показалось огромным, а на том далеком его конце, высоко, светилось одинокое окно, и в нем действительно просматривалась фигурка человека.

А в трубке послышался странный крик, вроде совиного.

– Я ведь слышал, как ты тогда кричал мне в окно совой! А я тоже так умею. А раз не выходит нам поговорить о жизни и смерти, давай поговорим о Боге. Ты сейчас по этому вопросу, говорят, специалист. Надеюсь, ты не станешь бросать трубку, как я. У меня тогда, в самом деле, не было времени. Вот, по-твоему, получается, что крестная мука была самой страшной, особенно та минута, когда Христос почувствовал, что Бог его оставил. И меня так в семинарии учили. А я уже тогда знал, что эту муку, эту минуту легко пройти, тем более, в тот момент, а искупителем человечества может быть только тот, кто решится на вечную муку, кто осмелится на вечное проклятие и осуждение. В Завете упоминается один из его учеников, кстати, любимый его ученик, который догадался, что не Голгофа, а осина есть знак искупления. Но никто из людей не пошел по тропе истинного Спасителя, как я. Что же ты молчишь?

– А что мне вам сказать?

– Жду от тебя одного единственного вопроса.

– Я не знаю, какого.

– Ну вот, ты снова не смог ответить. Эх ты! А никогда не думал, почему я всех вокруг тебя отдал на растерзание, а тебя пощадил?

– Да, я часто задавал себе этот вопрос.

– Ну, подумай, подумай, инженер человеческих душ! Разве перед тобой не раскрываются все тайники, все слабости человеческого сердца?

– ?!

– Эх, ты…Так и быть, скажу тебе разгадку, диалектическую. Вот ты молодой был, сломал ногу и решил, что тебе не повезло. А все как раз наоборот – именно это тебя от меня и спасло. Ведь и мой сын Василий, сорванец, прихрамывает. Как я мог тебя такого тронуть?

И тогда уже положил трубку, раздались гудки. И свет в том окне погас.

Глава 22 Фантасмагория

Нобелевская премия в какой-то степени все перевернула, стали появляться какие-то странные люди, иначе, как сумасшедшими, их назвать нельзя. Даже ухитрялись проникать на дачу… Были выходки абсолютно безумные. Один предлагал роман зашифровать, другой утверждал, что видит сны, которые могли определить линию жизни Бориса Леонидовича. А кто-то даже стал называть его вождем.

Анекдотических историй было предостаточно, и они играли не последнюю роль для Бориса Леонидовича, и Ольга чувствовала, какой болью сердца все это ему доставалось.

Ну а внешне все было хорошо: хохотали, и со стороны можно было подумать, что все легко и ладно.

Из воспоминаний Ольги Всеволодовны.