История села Мотовилово. Тетрадь 17 (1932-1934 гг.)

— Я в этот самый провальный колхоз немало сдал: молотилку, две веялки, лошадь «Вертеху» всю упряжь, добротный инвентарь, с крашенной телегой, а это всё мне в золотую копеечку встало, заботой и непосильным трудом всё это добыто. Недаром от нещадной работы в своём хозяйстве я грыжу себе в паху наломал. А восейка гляжу, а на моей крашенной телеге, на которой я только на базары ездил, да на которую только люди любовались, колхозные конюха навоз с конного двора вывозят! У меня сердце так и ухнуло! А я за неё немалую денежку отвалил, сколь бишь, я тогда за неё выложил? Вот понимай, мысль в голове пляшет, на язык просится, а вспомнить никак не могу! Да хотя и вспоминать-то не следует: хорошее вспоминать — только раны бередить! — счищая ложкой с краёв чашки пригоревшие к краям ломтики картошки и присоединяя их в общую массу жарева, жаловался Василий Ивану. — Эх, бывало-то, крестьяне в своём-то хозяйстве работали в задор и потеху и праздновали в удовольствие! А нынче всех крестьян загнали в колхоз, отняли у них волю, а рабочих всячески сподобляют, а ведь в сущности разобраться, рабочие-то производят одни железки, без которых можно и обойтись, а мы, крестьяне, производим хлеб, без которого народ и дня не проживёт! Надо бы в жизни-то сподоблять не рабочего, а крестьянина-труженика, — мечтательно высказывался Василий перед Иваном. — А это нашлись бесчувственные гонители — шантрапа, да с каким-то ещё высокомерным гонорком, оболгали, обесчестили честных людей и из колхоза вычистили, как будто мы хуже всех в селе-то! Я этой обиды голодранцам не забуду!

— То-то я замечаю, ты, Василий Ефимович, при встрече-то не совсем здороваешься! — заметил Иван.

— С хорошими-то людьми я здороваюсь, а с плохими-то у меня на это рука не поднимается. Да и мне за то не все честь отдают. Плохие-то мимо проходят, а хорошие-то со степенством приветствуют, вылезая из-за стола и крестясь, — проговорил Василий Ефимович. И, желая закончить беседу и выпроводить Ивана, так как он своим присутствием уже изрядно надоел, он, позёвывая, проговорил: — Я сегодня раненько встал, не выспался, не дозрел малость, надо прилечь вот тут, на диван.

— Да, чуть было не забыл! — спохватился Иван, взяв шапку в руки, и собравшись идти к выходу. — Ты слышь, Василий Ефимович, собираешься в город?

— Да, а что?

— Чай, купи мне там пачку папирос, в нашей-то потребилке их нету.

— А на что они тебе спонадобились, ты ведь не куришь! — спросил его Василий.

— Да видишь ли, какое дело-то! У нас Колька жениться надумал. Гришка-то постарше, да молчит, а Колька сватать за него невесту посылает, а он-то и знай махорку-самосад глушит, зато от него, как от пса, неприятным духом разит.

— Пускай хоть во время женитьбы папиросы покурит. А я хоть и некурящий, а люблю, когда кто — либо папироску закурит, от неё городом пахнет!

— А каких в случае, папирос-то тебе купить?

— Да каких-нибудь, только не больно дорогих, ну там, «трезвон» или «шуры-муры», — они вроде по семи копеек за пачку стоют! На вот, пятиалтынный, и купи на него две пачки, сделай милость, не забудь, исправь мою просьбу!

— Ладно, куплю-куплю, уважу, — пообещал Василий.

Семейные неурядицы. Работа в лесу (египетская балка)

Если говорить о возрасте Василия Ефимовича, то можно образно сказать, что он уже не на ярмарку едет, а возвращается с неё. Буйная одурь молодости уже прошла: бодрость, азарт, задор и сила пошли на убыль. Он стал входить в пожилые лета, но на голове его и признаку нет того, чтоб, например, седели волосы или обозначивались бы признаки лысины. Только заметно стал портиться у него характер, и походка стала не та прежняя твёрдая, а стала враскачку. А после того, как вычистили его из колхоза, настал период его душевного переживания, тревог и боязни нравственного страдания, а в семье пошла полная раздряга и неувязка. И довольство, и тягость семейной жизни стали выражаться в аханье, оханье и в тяжких вздыханиях. Саньке и Ваньке, как взрослым членам семьи, эти тяжкие вздыхания не нравились, они, имея уже свои, хотя и небольшие, заработки, расходовали на себя, минуя отцову общую кассу. Но им не хватало денег на покупку одежды и обуви, из-за чего отец был в обиде, и на этой почве в семье возникали частые скандалы. Санька и Ванька уже вышли из-под отцова подчинения и иногда вынужденно злословили ему, за что упрекала их даже мать Любовь Михайловна.

— Что вы всячески стараетесь прогневать отца-то?! Ведь с нас теперь взять нечего: из колхоза изгнали, заработков у отца нет, так что мы сейчас и в нищие-то не годимся! — со страданием на лице высказывалась она перед сыновьями.

А отец сидел на лавке, молчал и только слушал. От нахлынувшего на него тревожного переживания, весь напряжённый, как назревшийся чирей, готовый в любую минуту вулканом прорваться и вовсю разбушеваться.

— Я себе одёжи-то с обувью запас, а вы как хотите! — с тупым безразличием ко всему произнёс отец.