История сыска в России. Книга 2

Конечно, и на нас (в частности, на меня) развитие событий, начиная с XV съезда, не оказались совсем без влияния. Великий успех первых годов второй пятилетки, рост хозяйства, рост социалистической культуры, рост военной мощи Союза, рост мирового влияния СССР, рост партии, успехи коллективизации и пр., и пр. — все это не могло у нас самих не колебать веру в нашу платформу 1925 — 1927 годов. Но утешались тем, что в других частях мы все-таки оказались правы (в последнее время по линии работы Коминтерна), что-де партийный режим “ужасен” и т. п., утешались тем, что-де многое с 1928 года делается, “по-нашему”, но делается с большими накладными расходами и т. п.

Соответственно всему этому, питали враждебные чувства к партруководству и к т. Сталину. Не были совсем слепы к тому, что партруководство делает великое дело.

Но всегда находился какой-нибудь довод, чтобы все-таки прийти к выводу, враждебному генеральной линии партии и ее руководству, особенно т. Сталину.

Я лично — человек вообще больших внутренних колебаний. Говорю это, конечно, не в свое оправдание или облегчение, а потому, что надо сказать то, что есть, и что эта моя черта оказала немало влияния на судьбы всей группы.

Я был небесполезен для партии тогда, когда принятые решения я, не колеблясь, помогал нести в массы.

Когда же после смерти В. И. я должен был сам принимать очень важные решения в очень сложной обстановке (да один раз и при жизни В.И. — октябрь 1917 года), указанная черта моего характера (колебания, полурешения) не раз играла очень плохую роль.

Я много раз после XV съезда и особенно после XVI съезда говорил себе: довольно, доказано, что во всем прав ЦК и т. Сталин, надо раз и навсегда признать это и внутренне сделать из этого все выводы. Но при новых поворотных событиях, новых трудностях и тд. начинались новые колебания.

Яркий пример — 1932 год, события которого я описал более подробно в своих показаниях. Я опять становился рупором антипартийных настроений. Субъективно я, конечно, не хотел вредить партии и рабочему классу. По сути же дела становился в эти годы рупором тех сил, которые хотели остановить социалистическое наступление, которые хотели сорвать социализм в СССР.

Я был искренен в своей речи на XVII съезде и считал, что только в способе выражений я приспособляюсь к большинству. А на деле во мне продолжали жить две души. В центральной группе бывших “зиновьевцев” были и более сильные характеры, чем я. Но вся беда в том, что все наше положение, раз мы не сумели по-настоящему подчиниться партии, слиться с ней до конца, проникнуться к Сталину теми чувствами полного признания, которыми прониклась вся партия и вся страна, раз мы продолжали смотреть назад, жить своей особой душной жизнью, все наше положение обрекало нас на политическую двойственность, из которой рождается двурушничество.

Мы не раз говорили себе: вот если бы партия (мы говорили: Сталин) привлекла нас на настоящую работу, вероятно, все бы сгладилось, мы бы помогли исправить ошибки, улучшить режим и т. п., и все пошло бы хорошо, и сами бы мы изжили отчуждение от партии.

А партия чувствовала, что у нас камень за пазухой, и, конечно, не могла врагам или полуврагам линии партии и ее руководства возвратить сколько-нибудь серьезное, политическое и организационное влияние. Глядя назад, надо сказать, что на деле партия слишком бережно относилась к нам. Но верить нам по-настоящему она, конечно, Не могла. А мы продолжали жить своей особой психологией, по законам развития замкнутого кружка, непризнанных, обиженных, лучше всех видящих, но лишенных возможности показывать путь другим.

Личные связи тоже все больше и больше сводились к кружку бывших ленинградских работников, вместе со мной смещенных из Ленинграда.

Я утверждал на следствии, что с 1929 года у нас в Москве центра бывших “зиновьевцев” не было. И мне часто самому думалось: какой же это “центр” — это просто Зиновьев, плюс Каменев, плюс Евдокимов, плюс еще два-три человека, да и то они уже почти не видятся и никакой систематической антипартийной фракционной работы уже не ведут. Но на деле — это был центр. Так на этих нескольких человек смотрели остатки кадров бывших “зиновьевцев”, не сумевших или не захотевших по-настоящему раствориться в партии (прежде всего остатки “ленинградцев”). Так на них смотрели все другие антипартийные группы и группки.

У некоторых из нас (прежде всего у Каменева и меня) в прошлом было крупное политическое имя. В 1932 году, когда началось “оживление” всех антипартийных групп, сейчас же в этой среде заговорили о Ленинском Политбюро (т. е. о том Политбюро, которое было-де при Ленине — с участием моим и Каменева, и Рыкова, Бухарина, Томского). Великодушно соглашались и на то, что в нем должен быть и т. Сталин.

Все антипартийные элементы выдвигали опять наши кандидатуры. Рютинская кулацкая контрреволюционная платформа ругала меня и Каменева, ставила ставку на новых людей, на своих “практиков”, но тоже в последнем счете не отводила этих кандидатур.