История сыска в России. Книга 2

Когда я говорил летом 1932 года с В. Левиным, ни одного слова не было сказано об организации вообще и о ленинградской организации в частности. Но, конечно, я знал, что я для него (т. е. Левина) авторитетен, что мои антипартийные мнения укрепляют его в антипартийных мнениях. Я не мог не понимать, что В. Левин живет в Ленинграде не в безвоздушном пространстве. Я знал, что В. Левин в годы 1926 — 1928 играл роль одного из крупных организаторов антипартийных сил бывших “зиновьевцев” в Ленинграде. Я должен был понимать, что, вероятно, у него тоже есть друзья, для которых он, в свою очередь, авторитетен, что он, вероятно, поделится с некоторыми из них тем, что слышал от меня.

По сути дела, это означало оживлять в 1932 году антипартийные настроения в Ленинграде. Грань между этим и оживлением антипартийной организации бывших “зиновьевцев” в Ленинграде, конечно, очень небольшая.

Конечно, я говорил летом 1932 года только об идейных разногласиях, конечно, я говорил, что организационной борьбы мы не хотим (ибо считали ее безнадежной), что будем только выжидать и тд. Но следствие право, что на деле это было поощрением и к организационным связям.

Вернувшись в 1933 году из ссылки (где я внутренне много пережил и старался сломать в себе старые антипартийные настроения), я с преступным легкомыслием не раскрыл партии всех лиц и всех попыток антипартийных сговоров.

В те времена нужно было сделать две вещи: во-первых — сделать ряд публичных выступлений не дипломатического порядка, а подлинно разоблачающих нашу прежнюю антипартийную линию и подлинно солидаризирующихся с партией и ее руководством; во-вторых — раскрыть партии все прежние антипартийные связи со всеми конкретными именами и деталями. На первое меня хватило. На второе — нет. И это было моей главной бедой и главной виной.

Вспоминая теперь тогдашнюю психологию, я вижу, что настроение было какое-то эгоцентрическое: дескать, я же себя почти совсем сломал и внутренне; я же говорю и пишу теперь так, чтобы не оставить никаких сомнений в том, что все прошлое кончено и я подчиняюсь партии всерьез и окончательно; Каменев поступил так же, значит — говорил я себе — все будет кончено и у тех, кто к нам прислушивается. Не раз мы говорили тогда с Каменевым: ну, теперь последний шанс остаться в партии, изжить полосу отщепенства и отчуждения, поведем себя теперь по крайней мере так, что, если, скажем, через год спросят о нас и нашем посещении ОПТУ — ОПТУ ответило: ничего плохого сказать о них не можем.

Сначала косо посмотрел на это мое (и Каменева) настроение даже Евдокимов. И я отлично помню ощущение, что мне даже физически трудно было говорить с ним после возвращения из Кустаная на эту тему, так как читал у него в глазах: ты что это — всерьез?

Никаких организационных попыток возрождения старого действительно не делал. Но я только постепенно опять все-таки стал собирать все новости. Затем тому же Евдокимову стал только давать опять отрицательные характеристики много из того, что делало партруководство. Затем с Каменевым мы стали опять подробно обмениваться всем услышанным с соответственными комментариями и т. п.

О Ленинграде в 1933 — 1934 годах действительно ничего не знал, кроме чего-нибудь случайного и отрывочного. Но, конечно, я должен был помнить, что в Ленинграде остались люди, которые шли за нами, которые не покинули антипартийных позиций, которые, вероятно, друг с другом встречаются и которые последнее, что слышали обо мне, это настроения 1932 года. О бывших “безвожденцах” (молодецки) меньше всего в эти годы думал. С ними интимной связи не было. Но знал и не мог не знать, что и за вычетом их в Ленинграде есть люди, прежде связанные с нами и оставшиеся в антипартийных настроениях, и что они, вероятно, друг с другом встречаются. Об их приездах в Москву в 1933 — 1934 годах действительно не слышал и о поездках в Ленинград для антипартийных дел в эти годы тоже не слышал.

Когда Евдокимов говорил мне, что он был в Ленинграде (не помню, в 1933 году или в 1934 году), он отнюдь не говорил о встречах с Левиным или с кем-нибудь в этом роде, а рассказывал, кого видел в Смольном, как с ним разговаривали официальные руководители, как покойный С. М. Киров спрашивал его: “А как думаешь, можно верить Зиновьеву?” и т. п.

Но, повторяю, при желании сколько-нибудь серьезно подумать о прошлом — я не мог не понимать, что в Ленинграде осталось определенное количество бывших “зиновьевцев”, настроенных антипартийно. Покончить с этим можно было, только выдав партии всех антипартийно настроенных лиц, с которыми мы были ранее связаны.

На это не хватило партийности и чувства ответственности. Радовались (я и Каменев), что этого от нас прямо не требуют (т. е. партия и государственная власть не требует), и рассчитывали, что как-нибудь это само рассосется. А в Ленинграде в действительности в это время происходило нечто совсем другое. Из обвинительного акта по делу убийц Кирова я узнал, что именно в 1933 — 1934 годах особенно активизировалась работа этих людей.