История тела сквозь века

4 июля затеплилась слабая надежда – королю стало немного лучше. Но затем у него начался сильный жар. Королю отворили кровь и сделали клизму – обычные методы того времени. 7 июля стало ясно, что он не выживет. В последний день жизни королю парализовало левую часть тела, а правую сотрясали судороги. Ход терапии Генриха и вскрытие его тела были хорошо запротоколированы, поэтому спустя почти 500 лет современные медики могут предположить, что король скончался от инфекции вследствие субдурального кровоизлияния, вызванного черепно-мозговой травмой. Многие считают строки Нострадамуса, написанные за три года до смерти Генриха, пророчеством его смерти, и даже обстоятельства совпадают:

Молодой Лев победит Старого
На поле битвы в одиночном поединке.
Он пронзит ему глаза через золотую клетку,
От двух ран Старый Лев умрет страшной смертью.

Молодой Лев – это 33-летний Монтгомери, случайно нанесший королю рану на турнире. Старый Лев – это 40-летний Генрих. «Золотая клетка» – это золотой шлем Генриха.

Амбруаз Паре прожил долгую жизнь и был лейб-хирургом четырех французских королей – после Генриха II еще его сыновей Франциска II, Карла IX и Генриха III. В Варфоломеевскую ночь он уцелел: согласно легенде, его спрятал король Карл IX. Вклад Паре в хирургию настолько велик, что его считают одним из основоположников этой области медицины.

О рыцарских ранах можно судить по описаниям «подвигов» короля Людовика IX Святого в битве при Дамиете. Людовик напал на Дамиет со стороны моря и провозгласил: «Если же мы проиграем сражение, то станем мучениками во имя Христа. Если победим, слава Господня от того преумножится». Рыцари последовали за королем в его необъяснимом безумии. Жуанвиль, оставивший хронику сражения, бросается на помощь графу де Ванону, какой-то турок наносит ему удар копьем, лошадь падает на колени. Мессир Феррис де Лупе ранен в оба плеча, «и рана была столь велика, что кровь текоша, словно родник», Сиврей ранен обломком сабли в лицо так, что «нос падоша на уста». И так далее, наконец прибывает подмога, покидаем дом и переносимся на другое поле сражения, новые батальные сцены, очередные убитые и спасенные in еxtremis, громкие молитвы, обращенные к святому Иакову. А в это время граф де Суассон, не переставая размахивать двуручным мечом, выкрикивает: «Сударь Жуанвиль, пусть вопят эти канальи, но клянусь Господом, мы еще будем вспоминать об этом дне в одном из будуаров!» А король жаждет известий о своем брате, проклятом графе д’ Артуа, и брат Анри де Роннэ, предводитель рыцарей Ордена Госпитальеров, отвечает, что «известия хорошие, ибо уверен, что братия и граф д’ Артуа в раю пребудут». Король говорит, что пусть благославен будет Господь за все, что ему посылает, и на глаза ему наворачиваются крупные слезы.

Христианскую армию, задыхающуюся от трупных испарений и испытывающую недостаток в провианте, поражает цинга. А сам король измучен дизентерией, причем до такой степени, что вынужден вырезать сзади дыру в шоссах, чтобы не терять времени в битве.

Сексуальность, рыцарская куртуазность и поэзия трубадуров

Другим аспектом жизни тела в рыцарской среде была сексуальность, которая нашла свое выражение в поэзии трубадуров.

Первым трубадуром (провансальское слово trobador, как и старое французское trouvhe, означает «изобретатель песен») был чрезвычайно веселый герцог Вильгельм IX Аквитанский, современник Пьера Абеляра. У Вильгельма было любвеобильное сердце. Он считал, что настоящий мужчина должен стремиться обладать всеми женщинами. Когда после долгих колебаний Вильгельм согласился отправиться в крестовый поход, он окружил себя толпой куртизанок. Летописец Жоффруа де Вижуа приписывает неудачу экспедиции отчасти чувственным удовольствиям, которым он предавался. Сохранились лишь фрагменты его стихотворений: одни – философские размышления, другие – грубые непристойности.

За «отцом» куртуазной поэзии вскоре последовали более достойные преемники. Жофре Рудель был благородным меланхоликом, всегда убитый горем, потому что женщины не желали его слушать, а Бернар де Вантадур, страстный любовник, настаивал на своих правах. Но во Франции в то же самое время возвысил свой голос моралист по имени Маркабру, который горько жаловался, что придворные поэты развращают нравственность и «древо извращения» затмевает все сущее.