История тела сквозь века

Теоретики маньеризма подчеркивают важность гения. Гений сам вправе выбирать, как ему творить и что считать нормой. В гении живет божественное начало, которое способно «оправдать» любую его экспрессию, любой волюнтаризм, любое проявление свободной воли. Получается, что любая деформация, любой отказ от общепринятых правил, любое нарочитое уродство оправданы прихотью гения.

Маньеризм стремится к субъективному видению мира. На первый план выступает предпочтение экспрессивного прекрасному, стремление к странному, экстравагантному и бесформенному. Достаточно вспомнить знаменитые портреты Арчимбольдо. С еще большей силой тяга к необычному, ко всему, что может вызвать удивление, развивается в барокко. В этой культурной атмосфере растет интерес к миру насилия, привлекательной становится смерть. Любовь к безобразному, ко всему уродливому и тому, что нарушает наши представления о норме, найдет свое наивысшее воплощение в стихах немецкого поэта Андреаса Грифиуса, в его болезненных раздумьях над трупом возлюбленной. Маньеризм и барокко не боятся прибегать и отражать в своем творчестве все то, что еще совсем недавно считалось анормальным, маргинальным. В дальнейшем это восприятие будет подхвачено романтизмом и декадансом, в частности, таким поэтом, как Шарль Бодлер (знаменитое стихотворение «Падаль» из поэтического сборника «Цветы зла»).

Если говорить об эстетике безобразного, то здесь не лишним будет вспомнить, как в эпоху маньеризма и барокко великие художники воспринимали женскую красоту. Именно красота женщин в эпоху Ренессанса являлась наивысшим воплощением мировой гармонии. Но в эпоху маньеризма, во второй половине XVI века, у Мишеля Монтеня в его знаменитых «Опытах» мы читаем провокационный текст о том, как хороши в постели хромоножки: «К месту будь это сказано или не к месту, но есть в Италии распространенная поговорка: тот не познает Венеры во всей ее сладости, кто не переспал с хромоножкой. По воле судьбы или по какому-либо особому случаю словцо это давно у всех на устах и может применяться как к мужчинам, так и к женщинам. Ибо царица амазонок недаром ответила скифу, домогавшемуся ее любви: “хромец это делает лучше”. Амазонки, стремясь воспрепятствовать в своем женском царстве господству мужчин, с детства калечили им руки, ноги и другие органы, дававшие мужчинам преимущества перед ними, и те служили им лишь для того, для чего нам в нашем мире служат женщины. Я сперва думал, что неправильные телодвижения хромоножки доставляют в любовных утехах какое-то новое удовольствие и особую сладость тому, кто с нею имеет дело. Но недавно мне довелось узнать, что уже философия древних разрешила этот вопрос. Она утверждает, что так как ноги и бедра хромоножек из-за своего убожества не получают должного питания, детородные части, расположенные над ними, полнее воспринимают жизненные соки, становясь сильнее и крепче. По другому объяснению, хромота вынуждает пораженных ею меньше двигаться, они расходуют меньше сил и могут проявлять больше пыла в венериных утехах».

Микеланджело. Потолок Сикстинской капеллы. 1510-е

Подобную же перемену можно заметить и в литературе эпохи барокко. Вот какие примеры приводит по этому поводу Ф. Арьес в своей книге «Человек перед лицом смерти»: «…в трагедии Робера Гарнье “Еврейки” мученичество Маккавеев воспето гладкими, сдержанными стихами. Без надрыва и волнения говорит поэт о теплой крови, брызнувшей из отрубленной головы, и о недвижном теле, рухнувшем наземь. Напротив, Вирей де Гравье в эпоху барокко, рассказывая ту же самую историю, добавляет одну кровавую подробность к другой: несчастную жертву растягивают на колесе, подвесив к ногам две тяжелые гири, вытягивают заживо внутренности, ножом отрезают язык, а затем еще сдирают с живого кожу, “совсем как с теленка”».

Тьеполо. Мученичество святой Агаты. 1755

Художники барокко охотно черпали свои сюжеты в истории мученичества св. Варфоломея, с которого содрали кожу, мученичества св. Лаврентия, сожженного заживо на раскаленной решетке, или казни св. Себастьяна, чья мужественная красота в сочетании со страданиями тела, пронзенного стрелами, создавала образ, исполненный особой, неведомой прежде чувственности. На картине XVII века Бернардо Каваллино св. Агафья погружена в экстаз, одновременно мистический и эротический. В полуобмороке наслаждения она прикрывает обеими руками свое кровоточащее тело; вырванные у нее палачом обе груди, полные и круглые, лежат на большом блюде. Изображения святой, демонстрирующей свои отсеченные груди, выложенными на блюдо, встречаются на полотнах Франсиско Сурбарана, Бернардино Луини, Лоренцо Липпи, Никколо де Симоне, Джованни Кариани, Гвидо Каньяччи.

На полотне Тьеполо мы видим изображение религиозного экстаза, вдохновленного физическим страданием.

На полотне Бернардино Луини Агата с умилением смотрит на собственные груди, только что отрезанные палачом.