История унтера Иванова

— Вот за будошников, которы по твоему приказу нас летось отпороли, и сдадим в Московский полк. Пусть рассудят, что с тобой делать. Тащи, тащи, Колюха! — отвечал бородач и крепко поддал барину коленом под зад.

С первой минуты, как увидел красноносого, Иванов старался вспомнить, где его встречал. Этот слюнявый рот, большой нос, злобные зеленоватые глазки… Где? Когда?.. А ведь видел, близко видел.

— Господин офицер! Защитите! — закричал носатый обернувшемуся на крики корнету Лужину. — Я в полиции служу, за благонравием народа наблюдаю!..

— Не верьте, ваше благородие, — перебил его бородач постарше. — Он первый распутник и есть. Прошлый год к дочке моей на улице пристал, на квартиру свою силком тащил. А как мы с сыном ее отбили, то нас же будошники по ихнему приказу во как отпороли… Иди, иди, ворона, не упущу я тебя ноне! — Он снова еще крепче поддал коленом и толкнул барина в спину.

— Господин офицер, защитите! — снова визгнул блюститель благонравия уже к барону Пилару, подъехавшему на крики.

— Не имею приказа защищать полицейских без форменного платья, — холодно процедил ротмистр и отвернулся.

— Но меня ведут к бунтовщикам!.. Ох, пусти руки, свинья!

— Там разберут, кто свинья. Тащи, Колюха! — отвечал бородач.

Иванов проводил глазами эту группу до самого каре и потом, хотя все трое скрылись за шеренгой солдат, не мог уже оторвать глаз от восставших. За цепью стрелков он явственно различил высокого Кюхельбекера и рядом князя Одоевского в серой шинели с бобровым воротником, в шляпе с белым султаном.

«Здесь-таки! Не лег спать, переоделся — и сюда… Да не прятаться же, коли сотоварищи на площадь вышли, — думал Иванов. — Но чего они ждут? Начальника какого? Или еще полков на подмогу? И чего стрелять вверх, раз решили все перевернуть? Сейчас народ разом бы за них поднялся. А мы, что против них стоим, крепки ли новому царю?.. Может, не зря самозванцем его кличут…»

— Теперь великого князя послали уговаривать, — сказал Лужин продолжавшему стоять рядом Бреверну.

К каре моряков подъехали два всадника. Один, сутулый, в голубой ленте, великий князь Михаил, снял шляпу с рыжеватой головы и перекрестился: в чем-то клялся экипажу. А другой генерал, в красной ленте, побывавший уже здесь Воинов, стоял неподвижно, как истукан, и только пожимал плечами — то ль от холоду, то ль не верил, что великого князя послушают. Но вот что-то нестройно закричали моряки, потом два офицера вышли вперед и что-то сказали всадникам. И здесь опять оказался Кюхельбекер со своим пистолетом и на этот раз выстрелил, только уже сам вверх, будто хотел пугнуть великого князя. И правда, после выстрела оба всадника поскакали прочь.

— Ну, кажется, второй раз атаковать будем, — сказал Бреверн, смотревший влево. — Генерал снова на фланг выехал.

— Обидно от русской пули окочуриться, — хохотнул Лужин.

— Кому суждено — потонуть… Или как оно говорится? — отозвался Бреверн, отъезжая к средине эскадрона.

И тотчас донесся голос Орлова:

— Смирно! Палаши вон! К бою!..

Во второй атаке больше падало коней, гололед усилился, больше оказалось и раненых, стреляли уже в людей. Многих спасли только железные кирасы. Но когда трое кирасир заскакали в каре, гренадеры не прикололи их, как вполне могли, окружив со всех сторон, а хоть с руганью, а выпустили обратно.

Уже возвратившись на место, Иванов увидел, что впереди нет Панюты, и спросил вполголоса:

— Петр Гаврилыч, а Панюта где?

— Ранен. Под кирасу угодила, в брюхо, — отозвался Жученков.

«Эх, Панюта! Рассудительный, совестливый служака, — думал Иванов. — Вот где конец тебе пришел… «В брюхо угодила — на тот свет проводила»— не зрящая поговорка солдатская. И зачем атаковали, что толку?.. Ну и холод! Хоть бы скорей какой конец… Да чего же они-то ждут!..»

Время шло. Восставшие стояли без движения. Запирая им путь к мосту, выехала еще кавалерия — конно-пионерные эскадроны.

Опять разносчики шли к неподвижным каре с полными лотками, сновал туда и сюда праздный народ, протискиваясь между всадниками, опять по команде «вольно» конногвардейцы растирали закоченевшие руки, колени, плечи. Говорили, будто во всех четырех эскадронах, что атаковали, оказалось шесть раненых да в первом дивизионе от поленьев, брошенных с Сената, столько же калеченых.

Голод, усталость, нетерпение видел Иванов на лицах соседей и твердо знал, что рванись сейчас на них в штыки стоявшие на таком близком расстоянии пехотинцы, так и рассеялись бы все эскадроны. Но те стояли недвижно, тоже замерзшие и усталые. Переступали с ноги на ногу, били себя, прислонивши ружья к груди, руками крест-накрест, как извозчики.

Становилось все холодней. На колокольнях пробило три часа. И снова к строю восставших подскакал какой-то генерал. Он сразу закричал, явно бранясь и угрожая. Этого быстрей других спровадили улюлюканьем, выстрелами в воздух.

— Пушки выкатывают, — сказал Лужин и осадил коня вплотную к фронту эскадрона.

«Неужто по своим бить станут?»— усомнился Иванов. Огляделся: угрюмые, усталые лица. Не смотрят друг на друга, точно стыдятся.