История воссоединения Руси. Том 1

Львовский православный епископ Гедеон Болобан воспротивился распоряжениям патриарха, не хотел подчиниться дарованному (т. е. проданному) им львовским братчикам уставу, начал стеснять их школу и типографию, но получил от патриарха такое грозное breve, какое когда-либо гремело с высоты самого Ватикана над головой ослушного прелата. «...Слышахом (писал, т. е. подписал), яко спротивити створил еси себе, и яко противишися Богу, возбраняеши и прешкождаеши добре делающим... Мы убо судивше и истинно испытавше обретохом тя убийцу и ненавистника добру: (ты действуешь) яко враг Божий и чужий веры его. Пишем убо к тебе, да ни в чемже, ни ко единомуже против что возглаголеши в Львове сущему братству и общемыслию, на главах их боголюбия и на потребнейших роду благочестивых, в нихже Бог почивает и славится. И аще убо, еже услышится, яко взбраняеши благаго, первее убо яко обидник, будеши отлученый и в клятве сый... Вонми добре и хранися от нашего завещания о сем братстве и от осужения! Тако да будет, а не инако...»

Русские архиереи вознепщевали о таких распоряжениях первосвященника; в особенности же горьки были они львовскому епископу. Он, на которого призван св. Дух, должен повиноваться приговору пекарей, чоботарей, воскобойников и всякого рода ремесленников и торгашей! Таков был его ропот. Таков был общий взгляд высших классов на социальные отношения сословий. Таковы были понятия даже и тех, на которых наивнейшие из братчиков возлагали упование свое, и которые поддерживали с ними связи совершенно в том духе, как Зборовские и другие паны — с низовцами. Мысль об унии с римскою церковью заронилась тогда не в одну голову. Шляхетное духовенство, поставляемое по выбору и протекции знатных панов, не могло иначе относиться к мещанам, как с погордою. Между тем, как видно и из самого устава братского, в числе этих торгашей находились люди мыслящие, в особенности типографы, которые в тот век вообще были, по ремеслу своему, можно сказать, учеными. Им-то, этим немногим светочам среди темной мещанской массы, которым и московское мракобесие, и латинское иезуитство были враждебны одинаково, обязано русское общество тем, что хоть не скоро, но выбралось наконец на дорогу общего человеческого просвещения. По злобе Гедеона можно угадать, кто был душою братских совещаний во Львове: он вытащил богоявленского монаха, братского типографа, Мину из Онуфриевского монастыря, заковал в кандалы и велел отвести в Галич; после, выпустивши его на волю, опять схватил и привязал к повозке, а братскому школьному учителю Кириллу, за то, что говорил перед патриархом апологию по гречески, приказал вырвать бороду. Вот этаким-то мученикам религии и просвещения, а не магнатам, уделявшим на занятия делами церкви часть своего времени между одною и другою забавою, должны мы приписать великое по своему успеху противодействие католичеству, грозившему стереть с русской земли русское имя. Эти люди, в своем убожестве и беззащитности, шли по следам первых проповедников христианства и оставили после себя след, достойный памяти более просвещенного века, чем тот, в котором жили они. Они-то распространили в обществе убеждение, что «совершеннейший собор не есть судилище одних только епископов»; что «между светскими бывает много людей благочестивых, одною простотою могущих делать многое»; что между ними «много бывает ученых, которые гораздо умнее епископов», что «простому мирянину, не имеющему посвящения, но знающему писание, надобно верить больше в поучениях, нежели самому папе»; что «больше надобно верить одному мирянину, из писания доказывающему, нежели всему собору» [105]. Эти-то люди, для которых имущество было последнее дело, а религиозное стремление сердца — первое, «стояли во главе православного движения», а вовсе не те, которые потеряли право обращать свою мысль и чувство к общественным условиям окружавшей их жизни, которых нужда к тому не побуждала, которых самолюбие было пресыщено ремесленным цехом панегиристов, и которые, по тому самому, грязнули безвозвратно в своих собственных мелочных интересах.

Для характеристики века и выяснения внутренней связи общественных явлений, которых сценою была тогда наша отрозненная Русь, я должен рассказать еще об одном деятеле опозоренной церкви, которой защиту и восстановление приписывают или богатым лицемерам, или бездомным промышленникам (казакам), или наконец — это всего обиднее — темной и разъединенной массе чернорабочих, сельским мужикам, которых нынче вошло в моду титуловать народом, — крайность, противоположная шляхетской, но никак не той корпорации и не тем личностям, которым эта слава принадлежит по справедливости.