История воссоединения Руси. Том 2

Когда сравним нынешний идеал праведности, святости близости к Богу, распространённый между лучшими экземплярами тёмных и просвещённых русских людей, мы с удивлением увидим, что он всё тот же, каков был во времена достохвальных пустыножителей Антония и Феодосия Печерских. Аскетизм, кажущийся бессмыслием при поверхностном на него взгляде, есть только своеобразная форма философствующего духа, стоящего в оппозиции с громадным большинством людей, которые vitam silentio transeant… Он, в лучших своих проявлениях, дорог русскому миру, именно живой части этого мира, настолько, насколько — русский мир страдал искони от людских беззаконий и искал забвения их на лоне христианской, бескорыстной, нелицеприятной любви, олицетворяемой для него аскетами. Вот почему живая, способная к развитию часть русского мира сохранила этот идеал неизменным до нашего времени, и не хочет придать ему какие-либо новые черты. Много должно совершиться событий и много должны поработать люди грядущего века для добра своих ближних, чтобы этот идеал преобразился, в народном сознании, на новом Фаворе. Отсюда для историка вытекают две мысли: что прошедшее наше, требует от нас такого полного во всех подробностях изучения, какое усвоено методом естествоиспытателей; и что наше будущее тогда только перестанет быть для нашего ума непонятной игрой случайностей, когда наука истории, призвав на помощь полный контингент человеческих знаний, поставит перед нами факты нашего прошедшего в такой определённости, в какой математика ставит свои теоремы. Стоя на соединительном пункте двух уходящих от нас в противоположные стороны путей, то есть между концом прошедшего и началом будущего, мы, в силу последовательности, должны распространить господствующий на обоих этих путях закон на каждое крупное явление жизни, на каждое многовековое создание былого. Чем глубже в старину восходит неизменяемость главных признаков данного явления, тем это явление, в исторической классификации, значительнее, разумея под значительностью не полезность или нравственную возвышенность явления (понятия не конкретные), а только силу. Сила — в истории единственное мерило значительности, так как она знаменует жизненность, а жизненность означает право на жизнь, следовательно — непреложную правду. Всё то ложно, что вычёркивается из, «книги живота» таинственно правящей миром рукою. На этом основании, в истории природы, сознающей свои операции, равно как и в истории природы бессознательной, из двух или многих борцов, прав более сильный, прав герой успеха, прав победитель. Но прав он дотоле, доколе остаётся победителем. Потому-то боготворимая нами муза Клио так бесчувственна во глубине тонко анализирующей души своей; потому она так безразлично дарит своим вниманием сегодня самого добродетельного человека, а завтра — злодея, сегодня — архитектора дивного храма Дианы, а завтра — Герострата. Для неё разрушительный огонь, истребивший допотопный лес, столь же высоко занимательное явление, как и истреблённый им лес, который был великолепнее и чудеснее всех чудес великого храма Дианы. Она предоставляет времени доказать, что успех её героя не продолжителен, что он противоположен принципу жизненности, и, не меняясь в лице, не потупляя даже девственных очей своих, переносит столь драгоценное для каждого внимание своё с одного любимца счастья на другого. Вот почему и мы, малосмысленные жрецы всеведущей богини, с одинаковым увлечением описываем разрушение древнего мира варварами и созидание мира новых идей подвижниками гуманизма. Вот почему и автор этой отважно выступающей на всяческий бой книги удостаивает зловредных казаков того самого внимания и изучения, что и полезнейших колонизаторов Украины, ревностнейших просветителей общества, энергических распространителей продуктов высокой цивилизации в невежественной, полуазиатской среде нашего народа. Он занимается хищными варварами казаками тем внимательнее, чем упорнее сохраняют они черты, общие им не только с варягоруссами, но и с греческими аргонавтами, с героями поэм Гомера, с древнейшими витязями опоэтизированных разбоев. Вот почему, наконец, он отдаёт этим хищникам и разорителям предпочтение перед чадами европейской культуры, составляющими предмет изящного и глубокомысленного повествования других историков. Да, автор этой смиренной и дерзновенной книги не обинуясь предпочитает казаков польской и польско-русской шляхте, как ни много имела она в себе трагически поставленных героев меча, науки и даже глубокого сердечного благочестия. Они, в своих разбоях, в своём всемирно известном хищничестве и посягательстве на достояние народов, всех их сильнее, этих культиваторов, неспособных охранять собственную культуру; их грубая, разрушительная деятельность жизненнее утончённой деятельности великих польских воинов, политиков и религиантов; их разрушение больше открыло простора для жизни, чем созидание их антагонистов. До скончания нескончаемого века, Клио не закончит своих правдивых сказаний словом finis, и ни для одного народа не изменит божественному, похожему на бесчувствие, спокойствию своему. Полякам предоставляется возродиться силой сохранённой ими в себе жизненности и обратить на себя вновь те пленительно спокойные очи, которые давно отвернулись от них ради грубых лохмотников; но, покамест, эти лохмотники красуются на той странице её бесконечной книги, на которой покоится вооружённая красноречивым пером рука богини, ежеминутно готовая перекинуть листок и прославить нового победителя за превосходство его жизненной силы, которую он заявит в своих подвигах.