История воссоединения Руси. Том 2

Казаки не имели не только религиозной, но и политической тенденции. Это, между прочим, видно из посольства Сагайдачного к московскому царю. В марте 1620 года, явился от него, то есть от казаков, или в угоду казакам, в Москву атаман Петро Одинець с предложением царю службы казацкой и с просьбой о жалованье за недавний промысел казацкий над врагами христианства. Думный дьяк Грамотин, похвалив казаков за их службу, сказал: «У нас такой слух, что король Жигимонт хочет наступить на вашу веру; так объявите, нет ли на вашу веру от поляков какого посяганья?» Казаки отвечали: «Посяганья на нас от польского короля никакого не бывало», и эти слова записаны в официальных московских столбцах, наряду с теми тревожными слухами, которые московские дьяки старательно собирали в так называемой литовской стороне из уст единоверного духовенства и монашества. Между тем время казацкого отрицания всякого посягательства на православную веру со стороны католиков совпадает со вступлением Сагайдачного в братство, фактом, истолкованным в смысле eгo казацкой религиозности, и с последовавшим за тем участием Сагайдачного в церковных делах, которое, в глазах наших историков, на всю жизнь его распространило характер воителя православной церкви. Об этом участии казацкого предводителя в делах неказацких расскажем поподробнее.

В том же 1620 году, в котором Сагайдачный посылал в Москву просить у царя жалованье за казацкие подвиги свои, [235] возвращался через Киев из Москвы иерусалимский патриарх Феофан, вызванный туда для посвящения в патриархи отца новоизбранного царя, Филарета Никитича. Теснимый турками грек, за щедрое даяние, оказал бы царю и не такую услугу, неважно, что был человек учёный и добросовестный. В Киеве окружили святого мужа, как и подобало, представители грековосточного вероисповедания. В числе их были и новые русские магнаты, выступившие на сцену по исчезновении с неё тех, которые предпочли быть магнатами польскими, обратясь в католичество. Что благочестивое духовенство чествовало и должно было чествовать людей, готовых, в случае чего, расправиться с их врагами так, как с Грековичем, это само собой понятно; а ухаживало оно за ними тем паче что добрые молодцы были не прочь и от пожертвования в пользу церкви, во спасение своих душ, обходившихся на суше и на море без священников. Подобно тому, как папские нунции, или какие бы то ни было ревнители западной церкви, склонили Сигизмунда, да и не одного Сигизмунда, а даже таких людей, как Лев Сопига, действовать в пользу унии, — ревнители церкви восточной воспользовались послушной их внушениям силой, чтобы восстановить уничтоженную православную иерархию. Нежданный гость имел власть или решимость восстановить в разорённой Московщине патриархат на досаду католическому миру: почему же было ему в Украине не посадить митрополита и епископов на похищенные у них престолы? Патронат над русской церковью фактически перешёл тогда из рук покойного князя Острожского в руки могущественного предводителя Запорожского Войска. Его вписали в киевское братство со всеми казаками без исключения. С такими братчиками под рукой, можно было отважиться на решительное противодействие унии. От их имени действовать было не только не страшно, а пожалуй надёжнее, чем от имени князя Василия Острожского, этого отступника de facto, со всеми его скарбами, обнаружившимися, во всём безобразии своей громадности, по смерти отступника de jure, Януша. Князь Василий довольно капризно и не по-рыцарски выдал своего гостя и советника, грека Никифора, на смерть в заточении; казаки не выдавали даже самозванцев, искавших у них пристанища. Если князя Острожского, приятеля Поссевина и Скарги, отца окатоличенных детей, заставлял кто-то — и всего скорее кияне — ратовать за благочестие, то тем же самым манером те же кияне могли и, консеквентно, должны были подвинуть Сагайдачного на его хорошее, но никак не его личное дело. Ведь идея церковной унии принадлежала в начале к любимым мечтам князя Острожского; сперва это было его pium desiderium; а потом неудовлетворённая гордость и интересы патроната заставили его действовать в противоположном направлении, идти на буксире у рассчётливых и искренних ревнителей благочестия. Если Сагайдачный, которого мы знаем весьма мало, был не чужд подобной уступчивости, то тем легче он мог склониться на такое дело, которое вовсе не противоречило обычным убеждениям казака, которое мог совершить один он, и которое должно было осчастливить стольких почтенных людей. Дело, конечно, было смелое: предстояло вмешаться в прерогативы королевской власти: при жизни утверждённых королём и Речью Посполитой униатских иерархов, поставить на митрополию и епископию дизунитов. Ни одно государство не представило в истории такого coup d’etat со стороны людей, не облечённых никакой правительственной властью.