История воссоединения Руси. Том 2

А Наливайка (продолжает польский летописец) велел гетман оковать и послал королю вместе с шестью другими разбойниками, которых вскоре потом обезглавили; Наливайка же держали до самого сейма. Панская Немезида требовала кровавой жертвы в присутствии жрецов своих. После сейма, Наливайку отрубили голову, потом четвертовали, и четверти развесили. «Była to osoba krasna», замечает летописец, «mąż kterau nie leda, by to był na dobre obracał, co mu Bóg dał; do tego puszkarz znamienity». [85]

Но казнь, успокаивающая, в подобных случаях, безумное волнение толпы, при тогдашних обстоятельствах панской республики, возымела действие противоположное. Противники унии тотчас же применили к Наливайку классическую легенду о быке Фалариса и распространили в Украине слух, что Наливайко сожжён панами у мидяному волу. В казацких «хроничках», писанных людьми духовными обыкновенно лаконически, вероятно, страха ради польска, он, так же как и Косинский, был представлен мучеником за древнее благочестие. При отсутствии у нас исторической критики, украинские бытописатели до последнего времени поддерживали в своих ещё менее развитых читателях убеждение, будто бы казаки уже со времён Косинского и Наливайка отстаивали вопрос религиозный, что — сказать мимоходом — принесло бы не столько славы казацкой общине, сколько вреда успехам просвещения и мирной гражданственности. Это конечно была болтовня, не очень вредная для нашего сравнительно просвещённого времени; но легенды о замуровании Косинского в каменном столбе и сожжении Наливайка в медном быке произвели много серьёзных смут во времена оны, чему свидетельством может служить одно то, что православие, прозвано в противном лагере, Наливайковой сектой, а все православные — Наливайками. Наконец всё, по-видимому, улеглось в кровавых, или хоть и не кровавых, но полных горечи могилах: пререкания и ядовитые докоры с обеих сторон умолкли; самые могилы враждовавших за церковь и за церковные имущества забыты, сглажены, застроены домами, засажены садами, засеяны хлебом насущным.

But words are things, and a smali drop of ink,
Falling like dew upon a thought, produces
That which makes thousands, perliaps millions, think.
T is strange, the shortest letter which man uses,
Instead of speech, may form a lasting link
Of ages: to what straits old Time reduces
Frail man, when paper — even a rag like this—
Survives himself, his tomb, and ali that’s his. [86]