История воссоединения Руси. Том 2

Собственно говоря, как в этой, так и в последующих казацко-шляхетских войнах, решался вопрос не столько государственный или международный, сколько социальный, и притом совершенно местный. Начиная с коронных гетманов и главных их подручников, Потоцких, Вишневецких, Струсей и пр. и пр., так называемое польское войско состояло, во-первых, из русских землевладельцев, а во-вторых, из набранных почти исключительно тут же на Руси рейтар, драгун, панцирников, гусар и панских казаков, с придачей нанятой за русские деньги немецко-венгерской пехоты и управляемой немцами артиллерии. Всё дело состояло в том: быть, или не быть польскому праву в русской земле? Польское право доставляло толпе русских, частью польских и частью чужеземных наёмников легкий и лакомый хлеб, за труды и опасности, услаждаемые попойками и бравурством, не говоря уже о нанимателях, которые играли роль государей среди земляков своих. Основанный на принципе панского полноправства порядок нравился всем им, и потому считался неприкосновенным; всё устроилось этим порядком как будто нерушимо во веки, — и вдруг толпа низовых кочевников заявляет о каком-то другом порядке, основанном на ином принципе, да и заявляет-то прежде всего беспорядком, разорением сельского хозяйства, опустошением панских домов, этих благодатных приютов балагурной шляхты, в которых, по выражению шляхетского поэта, «погреб, как панское сердце, было вечно открытым». [82] В этой толпе оборвышей и грубиянов, под казацким кобеняком, скрывалось много шляхты, или разорившейся вследствие неумеренного гостеприимства, этой болезни старого доброго времени, или изгнанной с беcчестием за нешляхетские дела, к которым причислялись, между прочим, занятия чёрной работой, ремеслом, крамарством, или же осуждённой на смерть, иногда за вспышку против панской наглости, и потому, по выражению Гейденштейна, «жаждущей мщения». Всё это были изменники и мятежники в глазах панов, которые сами были изменники народу своему, которые отняли у народа, и самое имя его. Ale mniejsza о to, как говорят поляки. Да и наши россияне обращали внимание в казацко-шляхетских войнах вовсе не на это. Казаков, по сравнению с панами или их ролью, можно бы считать патриотами; но для патриотизма, равно как и для всякой высшей идеи, например идеи религиозности, не доставало им соответственной культуры. На своём уровне социального развития, казаки были военные промышленники, не более. Они явились исторической вариацией канувших, так сказать, в «реку времён» варягоруссов, которым в их промысле служил тот же «обычный шлях», что и казакам, и которые так мало выработали для успехов человечности. Больше ли выработали украинские казаки, ещё не определилось.

Отаборившись на Солонице, казаки ниоткуда не ждали подмоги. Предводитель их водяной армии, Подвисоцкий, старался всеми силами подать им помощь, но польские чаты не теряли его из виду, и сам он едва не попал им в руки. Много было у них раненных, много убитых; кони дохли с голоду; съестных припасов не ставало; соли не было вовсе. Множество людей разбежалось. Остальные не имели взаимной веры.

Отсюда родились раздоры, которые Жолковский, будущий сеятель смут московских, разжигал систематически. Он постоянно вёл переговоры с одним Лободой. Низошедшая самой силой вещей на второстепенный уровень Наливайкова партия заподозрила Лободу в продажности. Лобода был убит; на его место выбрали какого-то Кремпского. Сторонники Лободы злились на Наливайковцев; в таборе происходили кровавые сцены, а Жолковский, между тем, беспрестанно громил обоз из пушек. Люди и кони падали. Лето было горячее; трупы заражали воздух. Казаки изнемогали телом, а ещё больше — духом: с ними рядом валились мертвые и раненные женщины и дети. Трагическая сцена! Страшный посев непримиримой вражды на будущее время! Что могло выйти из детей, уцелевших от солоницкого побоища, как не такие люди, о которых говорит Кадлубек, что они жаждали одного только — утопить своё закоренелое, бешенное мщение в польской крови? Под Лубнями на Солонице выковывались ужасающие человеческое сердце герои Хмельнитчины. Под Лубнями на Солонице набирались ляхи того безумия, к которому всегда приводит человека зрелище пролитой им крови брата его. Но на могиле роскошнее растут цветы: в солоницкой трагедии есть и отрадная мысль: этой трагедией расторгалась та связь, которая держала южнорусский мир в отрозненности, — расторгалась бесповоротно. Погибая под Лубнями, мы спасали свою будущность, как народ, как нравственно-самодеятельная семья среди лучших семей человеческих; мы спасали не одну собственную нравственную самобытность, но и политическую самобытность всего великого, ныне нераздельного, русского мира. Таков смысл «казацких разбоев», извращаемый московскими историографами.