История запорожских казаков. Быт запорожской общины. Том 1

Ой, Сич-мате, ой Сич-мате,
А в тій Сичи добре житы:
Ой, тилькы спаты, спаты та лежати,
Та торил очку кружати.

Оттого в думах казацких всякая корчма называется «княгиней», а в той княгине «много казацкого добра загыне, и сама она неошатно ходит и казаков под случай без свиток водит». Настоящий запорожец неспроста пил горилку, а с разными прибаутками да с присказками, вроде: «Чоловик не скотина, билып видра не выпье»; «Розступись, душа казацька, обилью»; «Вонзим копий в души своя». Водку он называл горилкой, а чаще всего оковытой, то есть водой жизни (aqua vita), и обращался к ней как к живому существу. «Хто ты?» – «Оковыта!» – «А з чого ты?» – «Из жита!» – «Звидкиля ты?» – «Из неба!» – «А куды ты?» – «Куды треба!» – «А билет у тебе е?» – «Ни, нема!» – «Так оттут же тоби й тюрьма!» Водка для запорожских казаков столь была необходима, что они без нее не отправлялись даже в столицу по войсковым делам первой важности. Так, в 1766 году в Петербурге проживали несколько человек запорожцев с кошевым атаманом Петром Ивановичем Калнишевским во главе; казаки поиздержались, поистратились; недостало у них собственной водки в столице; тогда кошевой через посредство президента Малороссийской коллегии графа П.А. Румянцева отправил в Сечь старшину Антона Головатого для привоза в столицу из Сечи кошевому и старшине «для собственного их употребления, 50 ведер вина горячего»[623].

Только во время военных походов запорожские казаки избегали пьянства, ибо тогда всякого пьяного кошевой атаман немедленно выбрасывал за борт лодки[624]. Не одобрялось также пьянство и в среде «начальных лиц»; если кошевой и сечевая старшина замечали этот недостаток у кого-либо из служебных лиц, то предостерегали его особыми ордерами на этот счет и приказывали ему строго исполнять ордера и, как пишет Феодосий, не «помрачаться проклятыми люлькою и пьянством»[625]. Вообще, всякое пьянство Запорожский Кош считал пороком и хотя часто безуспешно, но все же боролся с этим злом, строго запрещая особенно тайные шинки, как «истинный притын» всяких гайдамаков и харцызов[626]. Впрочем, предаваясь разгулу и бражничеству, запорожские казаки, однако, не были похожи на тех жалких пьяниц, которые пропивали свои души в черных и грязных кабаках и теряли в них всякий образ и подобие созданий Божьих: здесь было своего рода молодечество и особый, эпикурейский, взгляд на жизнь человека, напрасно обременяющего себя трудом и заботами и не понимающего истинного смысла жизни – существовать для веселья и радости. Однако, смотря на жизнь с точки зрения веселого и праздного наблюдателя, запорожец не был чужд и мрачных дум. В основе характера казака, как и всякого русского человека, замечалась всегда какая-то двойственность: то он очень весел, шутлив и забавен, то он страшно грустен, молчалив, угрюм и недоступен. Эта двойственность вытекала, конечно, из самого склада жизни запорожского казака: не имея у себя в Сечи ни роду, ни племени – «вин из рыбы родом, од пугача плодом», отрезанный от семьи, видя постоянно грядущую в очи смерть, казак, разумеется, смотрел на все беспечно и свой краткий век старался усладить всякими удовольствиями, доступными ему в Сечи; с другой стороны, тоска по далекой родине, оставленным на произвол судьбы дорогим родным, а может быть, и милой казацкому сердцу «коханке», черствость одиноких товарищей, думы о грядущей беспомощной старости – заставляли не раз казака впадать в грустные размышления и чуждаться всякого веселья.

Казакови – як тому бидному сиромаси:
Ненька стара, жинкы нема, а сестра малая,
Чом же в тебе, казаченьку, сорочки не мае?
Ой сів пугач на мотыли, та як «пугу»! тай «пугу»!
Гей, пропадати казакови та в темном лугу»!..

Глава 12 Домашняя жизнь запорожских казаков в Сечи, на зимовниках и бурдюгах