История зарубежной журналистики. У истоков журналистики

Но, как мы видели выше, она плохо согласуется с одним из основополагающих требований современной журналистики о точности и достоверности распространяемой информации, из чего можно сделать вывод, что к Демосфену и Цицерону восходит своими корнями лишь одна из функций журналистики – мобилизационная. По утверждению Шадсона, она являлась основной для американской журналистики вплоть до последних десятилетий XIX в. (а в некоторых странах и дольше), после чего её сменила в качестве таковой информационная функция, истоки которой следует искать в другой области античной литературы – историографии.

«Кому же неизвестно, что первый закон истории – ни в коем случае не бояться правды; не допускать ни тени пристрастия, ни тени злобы… А характер изложения и слог должен быть ровным, плавным, со спокойной размеренностью, без всякой судебной резкости и без всяких ядовитых словечек, обычных на форуме», – отмечал Цицерон в своём трактате «Об ораторе» [59, 77, 15, 62–64].

Естественно, как и в случае с речами ораторов, далеко не все произведения древних историков отвечали этому требованию, в связи с чем в античной историографии выделяют два направления: риторическое и исследовательское.

Для риторической историографии характерно продолжение традиций эпидейктического, т. е. торжественного красноречия. Её первопроходцами выступили два ученика Иоскрата, Эфор и Феопомп, ставившие своей целью похвалу добродетели и порицание тех, кто этого заслуживает. Во времена Древнего Рима это направление достигнет своего пика в творчестве так называемых младших анналистов, для которых, по утверждению С. Л. Утченко, «история превращается в раздел риторики и в орудие политической борьбы» [52, с. 228].

Второе, исследовательское направление историографии представлено такими совершенно разными, на первый взгляд, авторами, как Геродот, Фукидид, Полибий, которых тем не менее объединяет «подход, в рамках которого история понималась не как сухое, чисто описательное изложение фактов, а обязательно как исследование» [47, с. 183]. Само слово «история», использованное Геродотом в качестве названия для своего труда, в переводе с древнегреческого означает «изыскание» [49, с. 167]. Его цель заключается в том, «чтобы прошедшие события с течением времени не пришли в забвение и великие и удивления достойные деяния как эллинов, так и варваров не остались в безвестности, в особенности же то, почему они вели войны друг с другом» [13, I].

Известный швейцарский журналист Жан Виллен рассмотрел в Геродоте отца не только истории, но и современного репортажа, «ибо для него “историчное” большей частью имело значение… лишь постольку, поскольку оно могло способствовать лучшему пониманию времени, в котором он жил, для которого он писал и которое к тому же было столь увлекательным, волнующим и исторически великим. Его внимание привлекала к себе современность, подвижная, каждый день приносившая неслыханные новости, ошеломлявшая событиями и открытиями. Её-то Геродот и стремился исследовать, дописать, сделать понятной. И не случайно, когда дело касалось его текстов, он с особой силой подчёркивал свою роль очевидца, он всегда и неизменно всем своим авторитетом подтверждал достоверность положений и событий, им излагаемых» [11, с. 75].

И всё же Геродот являлся представителем архаической традиции греческой историографии, «рационализм его не идёт дальше скептического отношения к некоторым грубым представлениям народной веры… Он верит в сны и оракулы. Божественное возмездие за неправду и “чрезмерность”, зависть богов к человеческому счастью – всё это представляется Геродоту реальными силами истории» [49, с. 75]. Кроме того, его история достаточно полифонична: в своём повествовании он уделяет довольно много внимания вопросам географии, этнографии, культуры и даже менталитета описываемых народов.

Полной противоположностью Геродоту во многих отношениях выступает его младший современник Фукидид. В отличие от предшественников, писавших преимущественно о прошлом, его побудило взяться за перо осознание исторической значимости не прошлых, а современных ему событий: «Приступил же он к своему труду тотчас после начала военных действий, предвидя, что война эта будет важной и наиболее достопримечательной из всех, бывших дотоле» [54, с. 5]. При этом Фукидидом движет нечто большее, чем стремление сохранить для потомков «великие и удивления достойные деяния», как в случае с Геродотом; он уверен, что написанное им может оказаться полезным тому, «кто захочет исследовать… возможность будущих событий (могущих когда-нибудь повториться по свойству человеческой природы в том же или сходном виде)» [там же, с. 14].