История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 2

— Но не думаете же вы, — говорю я, — что подготовить свадьбу все равно, что приготовить омлет? Пятнадцать дней в Венеции ничего не стоят. Надо провести там по меньшей мере шесть месяцев. Я нахожу, например, вашу племянницу красивой как амур, и счел бы себя счастливым, если бы женщина, которую мне пошлет бог, будет похожа на нее, но если мне предложат сразу жениться за пятьдесят тысяч экю, я не соглашусь. Юноша разумный, перед тем, как взять себе жену, должен узнать ее характер, потому что счастье зависит не от денег или красоты.

— Что вы имеете в виду под словом «Характер»? Это красивый почерк?

— Нет, мой ангел. Вы смешите меня. Речь идет о качествах сердца и ума. Мне надо жениться, и я ищу объект уже три года, но напрасно. Я познакомился с несколькими девушками, почти такими же красивыми, как вы, и все с хорошим приданым, но, поговорив с ними три или четыре месяца, я увидел, что они не могут мне соответствовать.

— Что в них плохого?

— Я могу вам это сказать, потому что вы их не знаете. Одна, на которой я бы наверняка женился, потому что очень ее полюбил, была невыносимо тщеславна. Я обнаружил это менее чем через два месяца. Она разорила бы меня на одежде, модах, роскоши. Представьте себе, она тратила цехин в месяц за завивку и не меньше цехина на помаду и ароматическую воду.

— Это глупость. Я трачу только десять су в год на воск, который смешиваю с козьим жиром и делаю превосходную помаду, чтобы скреплять свою прическу.

— Другая, на которой я собирался жениться два года назад, имела недомогание, которое делало меня несчастным. Я знал ее четыре месяца и покинул.

— Что это было за недомогание?

— Она не смогла бы никогда иметь детей, и это ужасно, потому что я хочу жениться именно для этого.

— В этом волен распоряжаться бог, но что касается меня, я знаю, что чувствую себя хорошо. Не правда ли, дядюшка?

— Другая была слишком набожна, и я этого не хотел. Дотошная до последней степени, она ходила на исповедь каждые три или четыре дня. Я хотел, чтобы она была доброй христианкой, такой же, как и я. Ее исповедь продолжалась не менее часа.

— Это либо большая грешница, либо глупая. Я, — прервала меня она, — хожу на исповедь только раз в месяц, и укладываюсь в две минуты. Не правда ли, дядя? Если вы не задаете мне вопросы, я не знаю, о чем говорить.

— Другая хотела быть более ученой, чем я, другая была грустная, а я хотел, чтобы она была весела.

— Видите, дядя? Вы с моей матерью всегда упрекаете меня за мою веселость.

— Другая, которую я покинул, боялась оставаться со мной наедине, и если я ее целовал, шла рассказать об этом своей матери.

— Это дура. Я не встречалась еще с возлюбленным, поскольку в Пр. есть только некультурные крестьяне, но прекрасно знаю, что не пойду рассказывать матери некоторые вещи.

— У другой была одышка. Другая, наконец, у которой, я полагал, был натуральный цвет, оказывается, красилась. Почти все девицы имели эту ужасную склонность, и поэтому, боюсь, я никогда не женюсь: например, я твердо хочу, чтобы та, что станет моей женой, имела черные глаза, а сегодня почти все девушки знают секрет, как их красить; но я не попадусь на эту уловку, потому что я ее знаю.

— Мои — черные?

— Ах! Ах!

— Вы смеетесь?

— Я смеюсь, потому что они кажутся черными, но они не такие. Но вы, однако, очень привлекательны.

— Это забавно. Вы полагаете, что мои глаза подкрашенные, и вы утверждаете, что в этом разбираетесь. Мои глаза, месье, красивые или уродливые, таковы, какими мне дал их господь. Не правда ли, дядя?

— Такими я их знаю, по крайней мере, — отвечает дядя.

— А вы так не считаете, — обращается она ко мне живо.

— Нет. Они слишком красивы, чтобы я счел их натуральными.

— Ради бога, это смешно.

— Извините, моя прекрасная демуазель, я искренен, но вижу, что это слишком.

За этим диспутом последовало молчание. Кюре время от времени улыбался, но его племянница не могла скрыть свое огорчение. Я поглядывал на нее украдкой; я видел, что она готова заплакать, и сочувствовал ей, потому что она была прехорошенькая. Причесанная богато на крестьянский манер, она имела на голове не меньше чем на сотню цехинов золотых заколок, которые стягивали в косу ее волосы, черные как эбеновое дерево. Ее длинные серьги из массивного золота и тонкая золотая цепь, обернутая более двадцати раз вокруг ее шеи, белой как мрамор Каррары придавали ее лицу цвета фиалок и роз блеск, который меня поражал. Первый раз в жизни я видел деревенскую красоту в таком обрамлении. За шесть лет до того Люсия в Пасеан поразила меня совсем другим образом. Эта девица, не говорившая больше ни слова, должно быть, была в отчаянии, ее глаза, действительно, самое прекрасное, что у нее было, я имел жестокость наполнить слезами. Я сознавал, что в глубине души она должна была меня смертельно ненавидеть, и она больше не разговаривала, потому что ее душа должна была пребывать в гневе, но я не торопился раскрыть ей глаза, потому что это должно было произойти само собой.