История Жанны

Я не могла без улыбки вспоминать, какое у виконта было выражение лица, когда маркиз объявил, что я его крестница и дочь его дорогого друга. Я тогда еще подумала, как бы беднягу не хватил удар, так он покраснел. Тибо незаметно растворился вместе со своим кинжалом и больше не попадался мне на глаза.

Шатоден не извинился передо мной за свое грубое обращение, да мне этого и не надо было. Единственное, что меня интересовало, помнит ли он ту смешную девочку, ту замухрышку. И если помнит, то продолжает ли считать замухрышкой или нет. Впрочем, это было неважно.

Важным было лишь то, что крестный умирал. Он это знал и был готов.

Когда я однажды в сердцах, не удержавшись, сказала, как это ужасно и как несправедливо, что болезнь губит его в самом расцвете лет, он мне ответил следующее:

– Это не болезнь, девочка моя, это ненависть. Если бы я мог прожить жизнь заново, я все сделал бы так же. Но в сердце моем не было бы ненависти, только жалость и боль за мою истерзанную родину. Не повторяй моей ошибки.

Я понимала, что ему осталась совсем немного, и только молила Бога, чтобы Он не оставлял его и не усугублял его мучений.

Боли становились все сильнее, лекарство уже почти не помогало.

Вечером 29-го маркиз ненадолго пришел в себя и слабым голосом позвал меня. Я вскочила с кресла и чуть не упала – от усталости и слабости кружилась голова, меня слегка подташнивало.

– Жанна, где моя шпага?

Я принесла шпагу и хотела положить ее ему на постель, но он остановил меня.

– Помнишь ли ты ее?

Еще бы я не помнила! Это была та самая шпага, которую король Генрих IV вручил пра-пра-не-знаю-какому-прадеду крестного. Я восхищалась ею с детства и, признаться, втайне мечтала – нет, не о ней именно! Но о такой же.

– Достань ее. Хочу взглянуть на нее еще раз.

Я молча повиновалась и с трепетом вынула из ножен древнее оружие. В слабом свете огня из камина рубин светился, как капля крови. Клинок был все так же упруг и опасен, скрывая за парадным блеском силу и мощь.

Как будто в первый раз, я разглядывала это сокровище. В отличие от современных шпаг этой можно было и колоть, и рубить. Она была тяжелее их и значительно длиннее. Гарда с поперечной перекладиной, украшенная роскошной чеканкой, надежно закрывала кисть со всех сторон. Рукоять лежала в ладони, как влитая, и заканчивалась противовесом, украшенным круглым рубином размером с перепелиное яйцо.

Отличная испанская работа!

– Я тебе рассказывал, откуда она у моего предка? После варфоломеевской резни, когда протестанты по всей стране скрывались от преследований, он, хоть и был католиком, помог Генриху Наваррскому – укрыл его на ночь в своем замке и предоставил деньги, лошадей и оружие, в том числе одну из своих шпаг. Когда Генрих стал королем, он вспомнил об этом. Ту шпагу не вернул, но вручил вот эту.

Крестный помолчал, переводя дыхание.

– Она твоя.

Мне показалось, я ослышалась.

– Что?!

– Теперь она твоя. Мне больше нечего тебе оставить. Возьми ее.

– Но, крестный, я не могу! Это семейная реликвия, и она должна остаться в вашей семье, перейти к кому-то из родственников…

– Не спорь. Я так хочу. Сейчас ты – моя семья. Я хотел бы передать ее твоему отцу, но увы…

Я замолкла.

Внезапно гримаса боли исказила его лицо. Я тут же бросилась за лекарством, забыв о шпаге.

Когда боль чуть-чуть утихла, он закрыл глаза. Я хотела встать с постели, но крестный не отпустил мою руку.

– Не уходи. Побудь рядом.

Прикорнув на краешке кровати и не выпуская его руку из своей, я незаметно для себя провалилась в глубокий сон.

Очнулась я внезапно, словно кто подбросил меня, и поняла, что рука, которую я все еще держу, совсем ледяная.

* * *

Утром 30-го января 1793 года Арман Шарль Тюффэн маркиз де Ла Руэри умер.

Его похоронили в тот же день в лесу неподалеку от Гийомарэ.

Когда все было кончено, я вернулась в замок. В голове вертелась одна-единственная мысль: «Вот и все. Вот и все. Вот и все».

В своей комнате я раздвинула портьеры. Небо было затянуто низкими тучами. Шел снег, покрывая землю белым саваном. Лес плотным кольцом окружал Гийомарэ. Я смотрела в окно и, куда бы ни падал взгляд, видела только деревья. Казалось невозможным, что где-то за пределами этого замкнутого круга есть жизнь.

Голова кружилась, и я присела на постель. Руки так сильно сжимали серебряный крест (единственное, что осталось от папы), что костяшки пальцев побелели.

Внезапно абсолютно ясно я осознала, что осталась совершенно одна, что все произошедшее со мной за последнее время – не страшный сон, а жуткая реальность, что я действительно потеряла отца, лишилась дома, а сегодня похоронила крестного. Ужас одиночества накрыл меня с головой. Взгляд упал на шпагу, лежавшую на покрывале, и внезапно меня словно прорвало. Как будто подняли невидимую заслонку, и наружу хлынуло все то, что так долго копилось внутри и никак не находило выхода.

Я плакала так, как не плакала ни разу в жизни. Когда совсем не осталось сил, и я не могла даже всхлипывать, я просто лежала на постели, а слезы продолжали течь сами по себе.