История жизни бедного человека из Токкенбурга

К тебе душа стремится в час безмолвья,
О, бедный человек! Тебя обрел я.
Какая радость сердце наполняет,
Когда стопа твоя в мой дом ступает.
Что мне князья, пускай себе уходят,
Пред домом бродят.
Мой дорогой, да об руку с тобою,
Я даже взглядом их не удостою!
Пускай себе ученые педанты
Листают фолианты!
Ах, бедный человек, оставь их, право.
На что тебе величье их и слава...
Лишь добродетель — истинное злато,
Ума и сердца нашего отрада.[506]

И это говорится о человеке, для которого не только добродетель, но и книги служили величайшей отрадой, поскольку в них искал он истину.

В Брекере упорно хотели видеть только диковинку, пишущего человека «из народа». В эпоху руссоизма и позже сложилась даже мода на литераторов-самоучек. Современником Брекера был сообразительный крестьянин из-под Цюриха Якоб Гуйер по прозвищу Клейнйогг (Якоб-малый). Его сентенции опубликовал цюрихский врач Ганс Каспар Гирцель (1725—1803),[507] с которым Брекер был знаком. Об этом «крестьянском философе» немало писали, его имя упоминал Карамзин в 1794 г.[508] Стремление «мужиков» к культуре умиляло. Даже один из лучших швейцарских исследователей творчества Брекера в XX в. Самуэль Вёлльми, ставит нравственно-личностное начало все же выше литературных достоинств наследия писателя. Очерк жизни Брекера он заключает следующими словами: «То, что, оставаясь в самом нижнем общественном слое, придавленный страшной нуждой и постоянно мучимый внешними препятствиями, он всю жизнь жаждал подлинного совершенствования сердца и ума и, пережив немало разочарований, вновь и вновь повторял свое „и все же” — вот самое сильное впечатление, какое оставляет этот удивительный, внешне неприметный человек».[509]

Признавая, в общем, справедливость такой характеристики, мы можем теперь, однако, откорректировать ее и попытаемся увидеть Брекера в более широкой исторической перспективе. Представляется, что Брекер как человек и писатель все-таки приметная фигура в немецко-швейцарской культуре XVIII в.

О чем думали и писали в Европе, когда Брекер всерьез взялся за перо, т.е. приблизительно на рубеже 1770-х и 1780-х гг.?

Век Просвещения, или «век философии», как говорили французы, охваченный верой в силу Разума и воспринимавший даже Бога в системе логических доказательств Декарта и Лейбница, этот век только что миновал свой апогей. Во Франции закончилась работа над «Энциклопедией» (1751—1772), еще жив Д. Дидро, но уже умерли Вольтер (1694—1778) и Ж.-Ж. Руссо (1712—1778), «Исповедь» которого пока еще не напечатана. В Германии уже нет в живых Иоганна Кристофа Готшеда (1700—1768), создателя немецкого классицизма и одного из первых просветителей, но уже и жизнь Готхольда Эфраима Лессинга (1729—1781), олицетворяющего собой следующий за готшедовским высший этап немецкого Просвещения, близится к своему закату. Еще творит Фридрих Готлиб Клопшток (1724—1803), поэт-экспериментатор и чувствительный лирик, и в расцвете многосторонний и изящный литературный талант Кристофа Мартина Виланда (1733—1813). Но их уже теснит новое поколение, объявившее «бурю и натиск» естественных чувств и требующее уважения к человеку независимо от его сословной принадлежности. Иоганн Вольфганг Гете (1749—1832) пишет в духе Шекспира национальную драму «Гёц фон Берлихинген с железной рукой» (1773) и знаменитый эпатировавший публику роман о самоубийце Вертере (1774). Молодой Фридрих Шиллер (1759—1805) создает свою первую драму «Разбойники» (1781) почти одновременно с началом работы Брекера над «Историей жизни».