История жизни бедного человека из Токкенбурга

Такие мысли мучили меня, заставляя несколько ночей кряду ворочаться с боку на бок. Но однажды, как-то вдруг, я вновь обрел присутствие духа, утешил себя опять упованием на помощь свыше, препоручил судьбу свою небесам и пошел своей дорогой, как и прежде. Бывало, я спрашивал себя, — есть ли доля моей вины в том положении, в каком я теперь оказался. Но ах! как мы склонны сами себя оправдывать в подобных обстоятельствах. Конечно, я не мог упрекнуть себя в подлинном расточительстве или в какой-нибудь нечестности, но все же числились за мною и равнодушие, и легковерие, и неумение вести дела, и проч. Ибо я так и не выучился обходиться с деньгами разумно, что, откровенно говоря, всегда занимало меня лишь в той мере, в какой деньги нужны были на ближайший день. Добавим к сему, что я готов был верить всякому проходимцу, стоило тому дать мне честное слово. Даже и теперь первые же попавшиеся мне правдивые глаза способны выманить последний геллер из моего кошелька. Но самое главное и существенное состояло в том, что ни я, ни жена никак не могли разобраться в торговле, покупая и продавая всегда не вовремя.

Между тем жена моя забеременела и недомогала все лето (1772 года), стыдясь перед целым светом того, что в такие тяжелые времена собралась обзавестись дитятей. Она даже и мне внушила тогда такое же чувство. А осенью, когда по всей нашей округе гуляла красная немочь, не обошла она и нас, поразив для начала дорогого моего первенца.[272] Слегши в постель, он отказывался от всего, кроме родниковой воды, — от всякой пищи и питья, и через неделю почил в Бозе. Одному Богу ведомо, что я пережил при этом несчастье. Такой был славный мальчик, я души в нем не чаял, и каково мне было видеть, как он мучается дни и ночи, словно невинный агнец, не зная ни минуты покоя!

В свой смертный час притянул он меня хладеющей уже ручонкою к самому своему личику, поцеловал немеющим ротиком и, тихо плача, прошептал непослушными уже губками:

— Батюшка милый, я так устал. Приходи ко мне поскорее. Я стану теперь ангелочком на небе.

Потом поборолся со смертью и отлетел. Мне казалось, что сердце мое разорвется на части. Горестный плач мой об этой первой в моем доме жертве великого убийцы остался в дневнике.[273]

Не успели мы похоронить сына, как эта страшная немочь с еще большей яростью набросилась на старшую дочку.[274] Это дитя переносило страдания не так стойко, как братик. Короче говоря, болезнь, несмотря на все старания докторов, унесла ее еще быстрее — на восьмом ее году, а мальчика — на девятом. Эта болезнь казалась мне столь отталкивающей, что даже у собственных детей я не мог видеть ее без содрогания. Едва девочка скончалась, — а я был как безумный от ночных бдений, забот и отчаяния, — эта немочь принялась и за мое бренное тело. В эти дни мне и самому сто раз хотелось умереть и отправиться вслед за своими кровиночками. Но все же, уступив настойчивым просьбам жены, я побрел еще своими ногами к господину доктору Вирту.[275] Он прописал мне ревеню[276] и чего-то еще. Едва добравшись от него до дома, я свалился пластом. Тотчас же начались страшные колики и понос, а лекарство, казалось, еще удваивало боль. Доктор самолично явился ко мне и убедился в телесной моей немощи, — но не в страхе моем. Бог, время и вечность, мои долги духовные и мирские грозно предстали предо мною и окружили мое ложе. Ни минуты сна — смерть и могила — умереть и в таком нечестии — какая мука! Я метался в постели, не зная ни дня, ни ночи, корчился, как червь, однако по старой своей привычке не мог допустить, чтобы хоть одна живая душа поняла, в каком я состоянии. Я возносил мольбы к небесам, и вот тогда впервые взяло меня крепко сомнение, — а слышат ли меня небеса. Явственнее, чем когда-либо прежде, представилась мне полная невозможность выбиться из бедности, даже если мне удастся преодолеть болезнь.

Дочку похоронили, а через пару дней слегли и все трое оставшихся детишек — жертвы, как и я, той же самой напасти. Одной только неутомимой жене моей пока везло. Поскольку она не успевала ухаживать сразу за всеми, на помощь ей пришла ее незамужняя сестра; вообще же, моя жена далеко превзошла меня в мужестве и стойкости. Что касается меня, то несколько дней я — частью из-за телесных мучений, частью из-за ужасных мыслей — не мог избавиться от дикого страха, пока не удалось мне в один счастливый момент совершить самое главное — целиком, вкупе со всеми своими делами, препоручить себя милости Божьей. Если до той поры я был довольно капризным пациентом, то теперь я позволял делать с собой что угодно. Жена, ее сестра и господин доктор Вирт не скупились на заботу обо мне. Господь вознаградил их усилия: через восемь дней стал я выздоравливать, да и все трое моих малышей пошли понемногу на поправку.

Когда я еще лежал, явилась как-то под вечер моя свояченица и сообщила, что обе козы сбежали.

— Ну, и Бог с ними! — отвечал я. — Если уж такая наша судьба!