Историки Французской революции

Замечу, кстати, что Ш.-О. Карбонель в отличие от М. Ферро никогда в разговорах с советскими историками, в том числе и со мной, не считал возможным сколько-нибудь неуважительно отзываться об исследователях-марксистах и об их методологии. Ш.-О. Карбонель, которого, несомненно, никак нельзя упрекнуть в симпатиях к марксизму и советской науке, о чем могу судить по нашим с ним, зачастую не очень мирным, беседам, со временем подружился с Г.С. Кучеренко и как-то рассказал мне эпизод из своего общения с ним. Во время работы Г.С. Кучеренко в Париже им довелось в 1988 г. случайно встретиться на одном из заседаний. Не скрывая своей симпатии к советскому историку, Ш.-О. Карбонель обнял его и поцеловал. И потом признавался, что многие из присутствовавших были этим весьма удивлены. Их реакцию он объяснял так: «Как. это Карбонель обнимается с советским гражданином?!» Но я, хорошо знавший Геннадия Семеновича, этому не удивляюсь. Человек глубоко интеллигентный, Г.С. Кучеренко умел деликатно себя вести со всеми, очаровывая собеседников и вызывая к себе неподдельную симпатию.

Довольно прохладно Г.С. Кучеренко отнесся и к оживленным спорам между советскими историками относительно классовой сущности якобинской диктатуры. В этом вопросе он также избегал категорических суждений. Г.С. Кучеренко полагал, что вовлеченные в эту острую дискуссию стороны в равной степени впадают в крайности. «Для Альберта Захаровича [Манфреда] левее якобинцев никого нет, для Ревуненкова они представители одной буржуазии. Надо, видимо, искать “золотую середину”». Таково было его отношение к природе якобинской диктатуры, которое я полностью разделяю… Характерно, что в 1970 г. Г.С. Кучеренко не захотел выступать на организованном в Институте всеобщей истории симпозиуме по проблемам якобинской диктатуры[755].

* * *

Г.С. Кучеренко был настоящим историком-профессионалом, страстным тружеником науки. Он изучал историю французской общественной мысли Нового времени, но в то же время его интересовали, казалось бы, самые незначительные детали политической истории Французской революции. Не раз он расспрашивал меня о правых деятелях времен Директории и зачастую, не удовлетворяясь моими объяснениями, просил указать источники. Запомнилась одна из наших бесед, ярко высветившая его высокую требовательность к точности приводимых фактов. Как-то я ему сказал, что претендент на французский трон Людовик XVIII, помимо официального титула графа Прованского, в годы Директории именовал себя и графом де л’Иль (de l’Isle). Поскольку эта информация, далекая от научных интересов Г.С. Кучеренко, его очень заинтересовала, он попросил у меня сообщить, из какой книги я ее почерпнул. На следующий день он внимательно прочел подготовленную для него выдержку из написанного герцогом де Кастри биографического исследования о Людовике XVIII и, поблагодарив меня, оставил ее у себя [756].

Г.С. Кучеренко был просто не в состоянии представить себе, как можно в научных трудах ссылаться на источники, и тем более на архивные документы, никогда не видев их в глаза. Говоря об этой порочной практике, он не скрывал презрения к подобным так называемым исследователям, которые без тени смущения и малейшего угрызения совести писали свои работы на основе материалов, собранных для них другими людьми. В этой связи он вспоминал одного неизвестного мне французского историка, который в его же присутствии, ничуть не смущаясь, раздавал по утрам задания своим ученикам у дверей Национального архива Франции, а по вечерам, после завершения работы, приходил и забирал добытые ими материалы.

С досадой говорил Г.С. Кучеренко и о коллегах, заставлявших работать на себя своих подчиненных и учеников. Такие методы, в равной степени как и подобное обращение, в особенности к ученикам, ему претили.

* * *

После завершения работы Г.С. Кучеренко в ЮНЕСКО и возвращения в Москву в конце 1990 г. мы с ним общались не столь часто, как прежде, поскольку в библиотеке он появлялся теперь крайне редко[757]. Поэтому мне, естественно, трудно сказать что-либо о его душевном состоянии, образе мыслей и переживаниях в последний период жизни. Однако многие из тех, кто в эти годы общался с ним чаще меня, и тем более те, кто находился рядом с ним ежедневно, констатировали глубокий духовный стресс, в котором он находился из-за потрясших нашу страну перемен, приведших в конечном итоге к распаду СССР. Тогда же полностью пропал общественный интерес к истории коммунистической и социалистической мысли – тематике, изучению которой он посвятил всю свою жизнь. Судя по тому, что за семь лет, прошедшие после его возвращения на родину и до кончины, Г.С. Кучеренко не только не бывал в библиотеке, но и практически не публиковался. Мнение А.В. Гладышева о том, что в этот период он переживал «тяжелейший творческий кризис»[758], выглядит весьма правдоподобным.