Историки железного века

Следовало рассказать о влиянии Кропоткина на тех, кто изучал революцию «снизу», а значит, и на Захера, и на Собуля, которое они по политическим или идеологическим причинам отвергали. В расположении к Кропоткину признавался лишь все тот же Кобб[889]. И здесь поучительно сопоставить далинское отношение к двум историкам.

Предубеждение Кропоткина к государственной власти – хрестоматийный факт, его оценки Робеспьера, Бабёфа, якобинской диктатуры и «движения равных» ничуть не благожелательней, чем у Кобба. Аналогично у обоих предпочтение вождям и героям революции «неизвестных», ее безымянных участников. Но, в отличие от Кобба, Кропоткин верил в революцию и дал высокую оценку исторического значения того события, которое он заключил в хронологические рамки 1789–1793 гг.

Похоже, это и определило столь жесткое различие в восприятии Далиным Кропоткина и Кобба. И, наверняка, кроме ауры Кропоткина в революционной традиции, важно было место его в отечественной культурной традиции, которая значила для Виктора Моисеевича очень многое. Для выражения своего отношения к русскому историку-революционеру он нашел безупречную, с точки зрения научной этики, позицию. Высказав сожаление, Далин написал о неприятии Кропоткиным марксизма и в таком же тоне о других расхождениях в подходах к революции.

Далин поддержал позицию Старостина об издании Кропоткина без купюр, которых требовала советская идеологическая цензура. В результате, благодаря в том числе его поддержке, «Великая французская революция» оказалась первым кропоткинским изданием с 20-х годов, увидевшим свет в оригинальном виде.

Вскоре мы со Старостиным написали статью о Кропоткине, основываясь на его маргиналиях к «Социалистической истории» Жореса[890]. Как возник замысел этой работы, мой друг объяснил сам для Сержа Абердама, когда французский историк, душа проекта исследования взаимодействия советской и французской исторической науки[891], заинтересовался этим сюжетом.

Е.В., готовя к изданию «Великую французскую революцию» Кропоткина, обнаружил в его фонде книгу Жореса, которую русский историк в процессе создания своего произведения основательно проштудировал, испещрив текст бесчисленными пометками от научных комментариев до политически-ругательных. Старостин проделал колоссальную работу по их дешифровке, затрудненной даже чисто технически (неразборчивые и фрагментарные записки карандашом), и воспроизведению. Потом мы совместно осуществили вторичную «дешифровку», интегрировав эти фрагментарные записки («для себя») в общий контекст труда Кропоткина и «Социалистической революции» Жореса[892].

Думаю, это было сделано неплохо и, можно сказать, по-далински. Был введен в оборот архивный источник и использован на все 100 %: от анализа частного документа нам удалось перейти к серьезной историографической проблеме, впервые на конкретно-историческом уровне сопоставив концепции двух классиков изучения Французской революции в начале ХХ века. С понятным удовлетворением я докладывал о результатах этой работы на заседании, посвященном 85-летию Далина в Институте всеобщей истории.

Прямым исполнением далинского завета стала публикация текстов Сен-Жюста в знаменитой академической серии «Литературные памятники». Судьба этого памятника оказалась на редкость драматичной, вместив смену людей, поколений и даже исторических эпох. За несколько лет до смерти Далин предложил мне участвовать в издании Сен-Жюста («Саша, у меня есть к Вам большая просьба. Только я очень хочу, чтобы Вы не отказывались»). Ответственность за издание перешла к Далину от Манфреда, а тем оно было заявлено под названием «Сен-Жюст. Речи». Когда ответственность перешла от Далина ко мне, я решил дополнить речи и доклады этого хорошо известного у нас деятеля революции его малоизвестными нашему ученому сообществу трактатами, которые более полно раскрывают интеллектуальный облик якобинского лидера.

Однако вначале проблема была в моей собственной занятости, и «толкачом» издания стал секретарь серии Дмитрий Владимирович Ознобишин, который периодически будоражил меня телефонными звонками: «Je suis Saint-Just (Это – Сен-Жюст)». Затем возникла проблема коммуникации. Переводчики работали в северной столице, Татьяна Александровна Черноверская редактировала, работая в Новосибирске, а я, находясь в Москве, объединял и координировал их усилия, предпринимая неоднократные поездки по Октябрьской железной дороге.

Гораздо более серьезной проблемой оказалось, однако, то, что случилось тем временем со страной Россией. Финансовые трудности Академии наук и ее издательства, с одной стороны, антиреволюционный психологический климат, с другой («Зачем нам якобинцы?» – слышал я и в издательстве, и в редколлегии серии), привели к тому, что готовая работа пролежала несколько лет без движения. Угрозу, нависшую над изданием, отвела солидарная поддержка многих хороших академических людей. Некоторых из них мне бы хотелось здесь с благодарностью упомянуть, ибо мы все способствовали выполнению далинского завета.