Историки железного века

Дав своего рода благословение на издание первой книги Ревуненкова, положившей начало дискуссии, В.С. затем как бы устранился. На симпозиуме по проблемам якобинской диктатуры в Институте всеобщей истории (май 1970 г.) он – единственный из активных исследователей этих проблем – не присутствовал, что вызвало известное недоумение коллег, заподозривших нежелание ввязываться в полемику из-за предстоявшей защиты своей диссертации. Возможно и другое объяснение: В.С. мог опасаться, что симпозиум превратится в «наш ответ Ревуненкову», в шельмование того по известному образцу.

Во время моей защиты В.С. рекомендовал мне не упоминать имя Ревуненкова, что всецело отвечало и моей внутренней установке критиковать позицию, а не человека. То же сделал и В.С. в своем выступлении на диссовете. И, когда на следующий день после защиты симпатизировавший Ревуненкову академик Нарочницкий спросил посетившего его Алексеева-Попова: «Вы там, небось, все полоскали ленинградского профессора», В.С. с удовлетворением (как он сказал мне) ответил: «Даже не поминали».

Между тем критическое отношение В.С. к позиции Ревуненкова выглядит совершенно определенным: «Сейчас у нас наметилась дискуссия по вопросу о том, едина ли была революционная диктатура или существовали диктатура более демократическая в лице секционной организации и диктатура буржуазная в лице Конвента… Мне кажется, что содержание, выводы, наблюдения, построенные на анализе фактов работы тов. Гордона, ее соответствующие главы показывают, что установление якобинской диктатуры было единым процессом»[976].

В.С. не удержался и от жестких обобщений. Сопоставляя мое исследование и позицию неназываемого оппонента, он говорил, что в первом случае выражен «дух отношения Ленина, а не выдержки из него»[977]. Похоже, поддержав издание работы Ревуненкова, В.С. надеялся, что произойдет дискуссия, плодотворность которой он априорно допускал. И здесь его постигло разочарование. «Серьезной дискуссии не будет»[978], – сделал он вывод из разговора с Нарочницким, главным редактором «Новой и новейшей истории», который, опубликовав дискуссионную статью Ревуненкова, сделал официальное приглашение другим специалистам. И В.С., и я получили такие редакционные приглашения, и я даже отправил свою статью, которая, естественно, не была опубликована.

Одновременно В.С. критически отозвался о рецензии руководителя своей кандидатской, где о книге Ревуненкова говорилось: «оригинальная историографическая работа», «подход автора… глубоко продуман и хорошо обоснован», «книга принесет большую пользу»[979]. «Рецензию А.И. Молока прочел. Осталось грустное впечатление»[980], – такой была оценка Алексеева-Попова. Напротив, он положительно отозвался о симпозиуме в Институте всеобщей истории, большинство участников которого критиковало позицию Ревуненкова. «Много важного и в Вашем выступлении, и у Адо. Пожалел, что не поехал»[981], – написал он мне после ознакомления с публикацией материалов симпозиума.

Что же получается? Ярлык «московская школа», который прилепился к дискуссии 1960–1970-х годов с нелегкой руки профессора ЛГУ, очевидно неадекватен[982]. Определенно, кроме Манфреда, Далина и Адо, против его позиции заодно с историком из Ульяновска Сытиным (см. гл. 8) выступал и Алексеев-Попов. И, напротив, в Москве Ревуненкова откровенно поддерживали Нарочницкий с Молоком.

Еще любопытное наблюдение: во время конгресса историков в Москве (1970) В.С. познакомил с концепцией Ревуненкова Альбера Собуля, на труд которого тот неизменно ссылался. «Tres abstrait (слишком абстрактно)», – отозвался о схеме «двух диктатур» лидер марксистского направления во французской историографии.

Во время этого конгресса В.С. пригласил к себе в гостиничный номер очень близкого ему по духу Сергея Львовича Сытина и меня. Ожидалось, что мы сообща можем выдвинуть некую альтернативную перспективу в дискуссии по якобинской диктатуре. Обменявшись довольно сходными мнениями, мы ничего основательного за вечер предложить не смогли. Но таков был отклик В.С. на входивший тогда в моду метод «мозгового штурма». Наш одесский друг увлекался всеми новыми научными процедурами, особенно если они касались коллективного творчества.

Как видим, в центре научных интересов В.С. и в начале 70-х оставалась якобинская диктатура. И когда редколлегия упомянутого трехтомника Института истории предложила ему главы о начальном («диссертационном») периоде революции, В.С. попросил Захера походатайствовать, чтобы ему дали тот период 1792–1793 г., который он назвал временем «становления революционно-демократической диктатуры» (имея в виду, что после 2 июня 1793 началось «установление»).