Историки железного века

В.С. приступил к Руссо, ища в его творчестве идейно-теоретические предпосылки якобинской диктатуры. В этих поисках он разошелся с Манфредом, который твердил вслед за Неподкупным, что теория диктатуры (Gouvernement révolutionnaire на языке эпохи[992]) так же нова, как обстоятельства, которые ее породили. И пошел по пути Старосельского (см. гл. 2), который прочертил в положительном смысле ту идеологическую филиацию, которую спустя два десятилетия после него концептуализировал израильский историк Якуб Тальмон как генезис «тоталитарной демократии» (руссоизм – якобинизм – большевизм)[993].

В.С. не ссылался ни на Старосельского, ни на Тальмона, хотя весьма популярную в западной литературе концепцию второго он должен был знать. Между тем, судя по интенции, В.С. создавал своеобразную альтернативу. Концептуально она, на мой взгляд, проигрывает четко обозначенной версии Старосельского, зато образ мысли Руссо в статье, приложенной к изданию трактатов демократического мыслителя Просвещения, предстает гораздо шире и многообразней. Руссо у Алексеева-Попова – не только политический мыслитель, как у Старосельского, но в еще большей мере мыслитель социальный[994].

В.С. как особое направление рассматривает эгалитаризм Руссо, определяя его специфическую радикальность в общем контексте идеологии Просвещения. Определяет он и социальную базу этого радикального эгалитаризма, отказываясь от любимой «фишки» ранней, да отчасти и послевоенной советской историографии– концепции «мелкобуржуазности». Тот слой трудящихся собственников, что представал в буквальном воспроизведении ленинских цитат некоей «третьей силой» между буржуазией и социальными низами, Алексеев-Попов отнес к последним как часть трудового народа.

Здесь его союзником оказался Поршнев, давший в книге «Феодализм и народные массы» определение «единоличной трудовой собственности» как антитезы, в первую очередь, феодальной земельной собственности, а затем, в период кризиса феодализма, и «буржуазно-капиталистической»[995].

В.С. отвергал применение «мелкобуржуазности», как категории сложившегося капиталистического общества, к переходной эпохе крушения феодализма. В рамках классового подхода вопрос, поднятый Алексеевым-Поповым, был принципиальным, и поскольку в таких случаях ссылка на авторитет была необходима, В.С. напоминал, что Ленин обычно писал о «низших слоях тогдашней буржуазии»[996].

Алексеев-Попов критически, насколько было возможно, относился к классовым коррелятам, осуждение неумеренного использования «мелкобуржуазности» оказывалось одним из проявлений. Из социологической категории «мелкобуржуазность» в начале 30-х годов стала превращаться в политико-этический штамп для объяснения сложных общественных явлений.

Довелось услышать от известного диссидента 60–70-х годов Григория Соломоновича Померанца проницательное и едкое суждение по поводу такой вульгарной социологии: «Раньше говорили бес попутал, а теперь – мелкая буржуазия». Особенно навязчивым клише «мелкобуржуазности» становилось по отношению к идеологическим феноменам: помнится, представителями мелкобуржуазной идеологии объявляли французских «новых левых» во главе с Сартром, а также популярного среди них Франца Фанона и значительную часть идеологии национально-освободительного движения.

Боролся я с нормативным вульгаризмом тем, что избежал в своей книге «Проблемы национально-освободительной борьбы в творчестве Франца Фанона» (1977) подобной «классовой» оценки. Кстати именно общение с Вадимом Сергеевичем, так же как влияние научного руководителя А.З. Манфреда, способствовало преодолению штампа «мелкобуржуазности» в моей диссертации. В историографическом введении я по традиции обозвал Мишле «мелкобуржуазным историком». В.С. это очень покоробило, а на мой недоуменный вопрос «Кто же он?» ответил: «Мишле – народник». Впрочем, было время и народников тянули под «мелкую буржуазию».

В общем В.С. преодолевал клише методом уклонения. А по поводу нормативного прибегания к классовым коррелятам в оценке идеологических явлений говорил мне примерно так: классовые оценки нужны как ориентиры, бакены на фарватере, но нельзя же пробивать фарватер до самого дня.

Самой серьезной историографической новацией В.С. было, как мне видится, обращение к концепции отчуждения у Руссо. Хотя Маркс, восприняв ее через Гегеля, поработал с ней в своих ранних произведениях, советская руссоистика постаралась без нее обойтись. Опасная была тема, поскольку отчуждение личности в западной литературе приобрело универсальное значение как порок всякого социума. В.С., естественно, вслед за Марксом связал отчуждение личности с обществом, где господствует частная собственность.