Историки железного века

Тут кроется загадка. Захер состоял в РСДРП (м) около полугода (1917/1918). Почему он был признан следствием «активным меньшевиком», заодно с Шебуниным, состоявшим в организации меньшевиков ни много ни мало с момента раскола РСДРП и вплоть до разгрома 1918 г.? И почему, заодно с Шебуниным, уже имевшим судимость по «академическому делу»[358], именно Захер был признан «социально опасным»? В сущности фабрикация дела «меньшевистского центра» началась с ареста именно Шебунина 10 февраля 1938 г., а затем уже после ареста остальных «профессоров-меньшевиков», через целых 8 месяцев (по тем временам срок чрезвычайный) затронула Захера. Связь Я.М. с Шебуниным следствием не акцентировалась[359].

И В.П. Золотарев, и В.С. Брачев выделяют в качестве отягчающего для Я.М. показание на суде доцента, заместителя декана истфака ЛГУ М.М. Малкина о том, что Захер определял якобинскую диктатуру как «мелкобуржуазную» и объяснял термидорианский переворот тем, что Робеспьер потерял поддержку народных масс. Все квалифицировалось как «фальсификация истории», которая «необходима была троцкистам для контрабандной борьбы против Ленинско-Сталинского руководства»[360].

Н.П. Полетика[361] вспоминал о нездоровой обстановке тех лет: «Переквалификация преподавателей всех вузов страны Всесоюзной аттестационной комиссией (ВАК) и присвоение им ученых степеней и званий, организованные в 1934 г., привели к тому, что многие профессора и доценты по должности стали по званию ассистентами и лишь немногие остались профессорами и доцентами. Все это на фоне происходивших непрерывно “идеологических чисток” в партии приводило к тому, что педагогический персонал вузов был раздираем непрерывными склоками. Многие преподаватели, члены партии или комсомольцы в борьбе за свои места и ставки прибегали к открытым (обычно статья в вузовской газете с обвинением соперника в “уклонах”, чаще всего в троцкизме, и т. д.) или к тайным доносам в партком вуза». В результате, как ехидно замечает оставшийся беспартийным из-за своего дворянского происхождения Полетика, «борьба за власть» в том или ином вузе переходила зачастую из «классовой» в «кассовую борьбу», в «счеты преподавателей друг с другом»[362].

Быстро выдвинувшийся из аспирантов набора 1934 г. Марк Моисеевич Малкин, несомненно, обладал научными способностями. Его монография «Гражданская война в США и царская Россия» (1939) до сих пор оценивается положительно[363]. Ответственный редактор Тарле снабдил книгу предисловием с пожеланием скорейшего перевода на английский язык. Вряд ли академик знал, что его протеже пожелал продемонстрировать свою политическую лояльность за счет коллеги. Б.С. Каганович считает, что у Тарле сохранялись претензии к Захеру как (вместе со Щеголевым) «отрекшемуся» от него[364]. Биограф обращает внимание на отказ Тарле под надуманным предлогом упоминать книги Захера и Щеголева во введении к своей монографии «Жерминаль и прериаль» (1937).

Между тем Захер (Щеголев скончался в 1936 г.) никогда не переставал ссылаться на труды академика, а мне рекомендовал упомянутую монографию (разделы о термидорианских лидерах и «последних монтаньярах») как образец раскрытия человеческих характеров в историческом произведении. Симптоматично, что у Я.М. сохранились дружеские отношения с Павлом Павловичем Щеголевым, хотя тот, заодно с Г.С. Зайделем и Л.Г. Райским, а то и острее их, изобличал Захера на знаменитом собрании, где громили «школу Тарле»[365].

Каким дьявольским все же сплетением обстоятельств отразились в жизни советских людей, в судьбах ученых непрерывно следовавшие одна за другой политические кампании, которые сопровождали утверждение режима личной диктатуры! Подопечный Тарле конца 30-х годов «добивал» Захера теми же обвинениями, что десятилетием раньше звучали при погроме «школы Тарле». Различие научных позиций превращалось в повод для политического обвинения, неортодоксальность – в предмет уголовного преследования.

Что же касается приговора Захеру, то А.И. Молок, по словам его сына Флуранса, выдвигал свою версию. Будучи широкой натурой, Я.М. любил компанию с хорошим вином[366], был заядлым курильщиком[367]. Общительность Я.М. оборачивалась открытостью его дома, в том числе для сомнительных, порой, личностей и откровенностью происходивших разговоров. «Много болтали», – резюмировал Александр Иванович.