Историки железного века

Проучили заодно и «прогрессивного» французского ученого. Получив от Захера сообщение о совете Манфреда, Собуль воспринимает за чистую монету довод о неинформированности советской стороны. Он заверяет Захера в противном. Кому следовало, тот узнал[501]. «Что же касается “официальной” переписки с Институтом истории Академии наук СССР, пусть Манфред не удивляется, если организаторы (Марков и я) не информировали официально Институт: в таких случаях переписка становится очень медленной и нескончаемой». Обнаруживая верх неискушенности в советских порядках, Собуль продолжал: «Я предпочитаю корреспонденцию между друзьями, как с вами или с Далиным».

Вскоре Собулю дают исчерпывающим образом понять пределы дружеских контактов с советскими коллегами. Он получает телеграфное уведомление из Москвы из Института истории, что на коллоквиум «официальными» представителями от СССР направляются В.П. Волгин и Б.Ф. Поршнев. Собулю не остается ничего другого, как извиниться перед Захером. «Абсолютно необходимо, чтобы наш коллоквиум имел успех», – объясняет он свою позицию. Между тем «у нас уже есть трудности с “официальными” лицами Конгресса, которым бабефовский коллоквиум внушает страх и для которых мы ищем скандала… Не хватает еще, чтобы наши советские друзья создавали нам трудности»[502].

Поршневу Собуль сообщает, что получил уведомление о советском «официальном представительстве» и будет рад его видеть. Сухое деловое письмо с признаками политеса, обусловленными встречами во Франции и завязавшимися дружескими отношениями[503]. Оживленно начавшаяся переписка между ними сходит на нет (всего два письма за 1961–1971 гг.). В отличие от развивавшейся с этого времени переписки Собуля с Манфредом.

Итак, Собуль пошел на попятную. Захера на коллоквиуме не оказалось, и его сообщение не было зачитано. «Как Вы и просили, – сообщает Собуль, – оно не было прочитано под предлогом Вашего отсутствия и недостатка времени. Но поскольку это сообщение фигурировало в программе коллоквиума, я резюмировал его за пять минут – Поршнев и Иоаннисян, официальные советские представители, были согласны с этой процедурой (курсив мой. – А.Г.)»[504].

Так Собуля учили официальному советскому «этикету». Можно теперь лишь посмеяться над тем, что Поршнев, желавший учить Собуля глубинам марксистского анализа, явил себя вначале в роли наставника по официальным советским процедурам. Б.Ф. принял активное участие в работе коллоквиума, рассказал о бабувистских исследованиях в СССР и зачитал сообщение Далина. Доклад Волгина был зачитан Иоаннисяном[505].

На смерть советского друга (14 марта 1963 г.) Кобб и Собуль откликнулись прочувствованными некрологами. От своего имени и от имени Рюде[506] и Роуза Кобб писал о признательности к «советскому народу… великому союзнику в борьбе против германского фашизма» и о гордости иметь представителя этого народа своим другом. Подчеркивались революционные убеждения Захера, которые, как уточнял Собуль в параллельно опубликованном некрологе, «нисколько не ослабли», несмотря «на более чем 15-летний перерыв».

Характерно для «прогрессивных ученых» – они умалчивали о том, что стало причиной этого перерыва в занятиях наукой. Симптоматично также очевидное различие нюансов в оценке их последствий для Захера. Если Собуль бросал косвенный упрек однопартийцам, для которых разоблачение репрессий сталинского режима стало толчком к отказу от коммунистических идеалов, то Кобб отмечал подвиг ученого, «который имел мужество возобновить свою работу на том самом месте, где он был вынужден ее оставить»[507].

В пространном письме к сыну ученого Кобб называл Захера «великим историком», деятельность которого «немало способствовала уважению (brought much honour) к вашей великой стране (которая, как я постоянно говорил ему, имеет много друзей здесь, поскольку мы не можем забыть совместную борьбу против германского фашизма и жертвы советского народа)»[508].

Между тем гулаговское прошлое омрачало последние годы жизни. «Анаконда на люстре» не забывалась. Когда падчерица поступила в радиокружок и восторженно рассказала дома о возможности найти в эфире зарубежных корреспондентов, родители категорически воспротивились. «Не хватало, чтобы я сидел из-за тебя», – сказал Я.М. Люсе. С радио пришлось расстаться[509]. До конца жизни у ученого не пропадало ощущение, что он находится «под колпаком». В одном из последних писем он просил, чтобы я отправил приложенное письмо Вальтеру Маркову: «По некоторым соображениям желательно, чтобы оно было отправлено не из Ленинграда, а из Москвы»[510].