Историки железного века

Екатерина Борисовна в своих проникновенных воспоминаниях утверждает, что в жестоком столкновении с коллегами-медиевистами, закончившемся изгнанием с истфака МГУ и из Института истории, отца «в первый раз… убили как историка»[602].

Разумеется, пресловутые оргвыводы сделали свое гнусное дело, но отнюдь не перекрыли Поршневу путь к историческим исследованиям. И об итогах его первой битвы за «свою» историю можно сказать по-другому. В творческой судьбе Поршнева было покончено с закрепленным корпоративной этикой стандартом специалиста по одной стране, одной теме, одному виду источников. Более того, в полемике конца 40-х – начала 50-х годов можно видеть, помимо прочего, стремление Поршнева к междисциплинарности, попытку преодолеть разрыв между историками и философами, историками и политэкономами.

Характеризуя дискуссию об основном экономическом законе феодализма, он отметил: «Историки сплошь и рядом не подозревают, насколько отличаются фундамент и метод науки политической экономии… от способа работы и мышления в исторической науке. Если по отношению к капитализму они связаны почтением к “Капиталу” Маркса, хоть и знают его, в лучшем случае, в изложении Каутского[603] … то в отношении докапиталистических способов производства они резво предаются кустарничеству, уверенные, что это их дело, что их-то тут и не хватало». В результате «гора импровизаций в науке, чуждой им как доколумбова Америка – европейцам».

Доставалось от Поршнева и политэкономам: «Плачевное зрелище представляют и главы по докапиталистическим способам производства в учебниках по политической экономии, как и немногие сочинения экономистов на эту тему от Г. Рейхардта до К. Островитянова. Да, политическая экономия – наука обобщающая, абстрактно-аналитическая, но как быть, если тебе нечего обобщать и анализировать, не от чего абстрагироваться? Исторические знания тут отсутствуют, либо мизерны и фрагментарны… Поэтому историки отбрасывают с непочтительным смехом эти сочинения экономистов»[604].

Не добившись признания свой позиции со стороны коллег, Поршнев тем не менее преуспел в научной самореализации. Результатом стало опубликование в 1964 г. монографии «Феодализм и народные массы», куда в переработанном виде вошло все написанное о феодализме в конце 40-х – начале 50-х годов. Учтя обвинение, что он лишает экономический базис определяющей роли в развитии общества, Поршнев обстоятельно подвел под классовую борьбу экономический фундамент, включив в монографию «Очерк политической экономии феодализма»[605].

Сама монография была защищена в марте 1966 г. как докторская диссертация по философии. Академики Ф.В. Константинов, Т.И. Ойзерман, другие специалисты по истмату высоко оценивали вклад историка в теорию формаций; и их поддержка и связи в центральном партийном аппарате имели немаловажное значение для Поршнева, как в дискуссии среди медиевистов, так и позднее, когда он подвергся жесткой критике антропологов, зоологов и представителей других естественных наук.

В столкновении Поршнева с корпорацией медиевистов были не только методологические или психологические компоненты. Поршневу претила фактография, уход в нарратив, в описание источников, особенно, может быть, характерное для этой отрасли тогдашнего советского историознания. И, напротив, поршневская страсть к теоретизированию, к широким обобщениям, игра исторического воображения откровенно раздражали коллег. «Поршнев… был человеком смелой мысли, – признавал Гуревич, – но мысли, которую… приходилось определять как crazy[606] … Он выдумывал совершенные фантомы»[607].

Одним из таких «фантомов» в глазах части коллег-медиевистов была народная Фронда французского «смутного времени» первой половины XVII века. Медиевисты до сих пор размышляют над редким случаем серьезного международного влияния советской исторической науки, столь очевидного, что та пора получила во французской историографии определение «le temps porchnevien». К счастью, не все готовы присоединиться к мнению, что этот эффект был «сродни славе ярмарочного монстра»[608].

П.Ю. Уваров популярность монографии Поршнева[609] во Франции объясняет буквально в двух словах: «соблазнительная простота концепции, железная логика, подкрепленная обильным цитированием источников»[610]. Такая историографическая концепция, надо сказать, тоже впечатляет «соблазнительной простотой».

Cпециалист по народным восстаниям в XVII века Ив-Мари Берсе более красноречив. Он обращает внимание на два порока французских исследований этой темы и этой поры: парижецентризм и политократизм. Иными словами, исследования Фронды во Франции сосредотачивались на борьбе в столице за высшую власть в государстве. И потребовалось, действительно, немало воображения, чтобы, как это сделал Поршнев, показать общенациональное значение локализованных жакерий.

Однако, полагает Берсе, в конечном итоге Поршневу не хватило все же воображения. Вот уж забавный речевой контрданс с Гуревичем! В чем это, по мнению французского историка, выразилось?