Историки железного века

«Конкретные наблюдения психоаналитиков, – отмечалось в тезисах доклада на VII Международном конгрессе антропологических и этнографических наук, – могли бы сразу приобрести совершенно новую трактовку», если бы «патологические подавленные влечения, чрезмерное либидо» были представлены «наследием того, что было совершенно нормально в биологии нашего предка». Необходимость в каждой индивидуальной психике «вытеснения и сублимации пережитков неандертальца выглядела бы при таком допущении куда более рационально и исторично»[626].

Симптоматично, что Поршнев в последние годы попытался уточнить содержание и смысл исходной бинарной оппозиции. Им было предложено понятие «пара», «диада», в известной мере корректирующее редукционизм «мы и они» как универсального закона социальных отношений: «Категория “мы” распадается на “мы – общность” и “мы – вдвоем”». От «межобщностных», по его слову, отношений Поршнев намечал переход к межличностным и через них выход к структуре личностного сознания, а в речевой деятельности – к диалогу как «парной коммуникации»[627].

Таким образом, Поршнев вторгался в сферу общей психологии, объектом которой была отдельная личность. Стремясь постичь «трансформатор, включающий отдельного человека в мир человеческих общностей или групп», он предложил учитывать «внутреннюю сдвоенность» личности: «Если внешне каждое “я” сочетается попарно с теми или иными “ты”, то внутри себя каждое “я” состоит из невидимой двойки… Совесть, самоконтроль, внутренний диалог, спор с самим собой – это разные проявления той внутренней удвоенности психики, которая является наиболее индивидуализированным и личностным уровнем сращенности человека с социальной средой: он как бы постоянно в процессе выбора себя и тем самым “своих”»[628].

«Поршнев, – замечает А.Я. Гуревич, – спешил… спешил и потому, что был уверен в важности и плодотворности каждой мысли, зарождавшейся в его голове, и потому, что у него было мало времени»[629]. Стоит заметить при этом, что без важнейших идей и понятий недостроенной им теоретически социальной психологии не сложилась бы и главная книга «О начале человеческой истории».

Поршнева принято критиковать за насилие над источниками, за пренебрежение фактами и т. п. Вспоминают знаменитую фразу: «если факты противоречат концепции – тем хуже для фактов». Е.Б. подтверждает, что ей самой приходилось часто слышать от отца эту цитату из Гегеля, всякий раз сопровождаемую комментарием: «Как любил напоминать дурак Покровский, не понимая, что это была лишь шутка»[630].

Да, Поршнев был концептуалист, его упор на создание концепции, построение системы очевиден. Но противопоставлять концептуализацию созданию источниковой базы, теорию – фактам я бы не стал. Могу сказать больше. Лично меня задевает не пренебрежение фактами, а их «сциентистское» толкование. В научном мышлении Поршнева был необычайно силен дух экспериментатора-естествоиспытателя. Мне следовало «умереть в белом халате», слышала от Поршнева Е.М. Михина.

Занявшись первобытной историей, он ставил опыты по добыванию огня вручную, объектами для изучения первой сигнальной системы становились любимая собачка и любимая внучка. И увлечение «снежным человеком» было несомненно из той же области. Луи Пастер говорил, что в экспериментальных работах надо сомневаться до тех пор, пока факты не заставят отказаться от всяких сомнений. Очень Б.Ф. хотелось, чтобы научное сообщество признало его абсолютную правоту и не только в отношении палеопсихологии.

Параллельно с диахроническим у Поршнева шла разработка синхронических аспектов всемирной истории на материале внешней и внутренней политики европейских стран в эпоху Тридцатилетней войны («горизонтальный срез» исторического процесса). Из задуманной трилогии при жизни Поршнева увидела свет только заключительная часть «Франция, Английская революция и европейская политика в середине XVII в.» (1970). Посмертно была опубликована первая часть «Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства» (1976; в 1995 переведена на английский язык).

Два обстоятельства вывели Поршнева на тему первой общеевропейской войны. Изучение народных восстаний во Франции перед Фрондой показало, что полноценное понимание хронологической и территориальной локализации, масштабов и продолжительности восстаний требует учета взаимодействия страны, являющейся их ареной, с соседями. Уже через три месяца после защиты докторской диссертации Поршнев выступает в Институте истории с докладом о влиянии Английской революции на общественную жизнь Франции того времени[631].