Историкум. Мозаика времен

Миша перегородил дорогу, медленно приближаясь. Девять граммов с хлопком вошли в грудь, испортив белую рубашку кровяным пятном слева. Меньшевик рухнул как подкошенный, а Надя взбежала по ступенькам, ворвалась в комнату. Карло успел только потянуться к ящику стола, за которым сидел, как увидел дуло. Её он узнал сразу – лучший сотрудник Феликса Эдмундовича, спец по особым поручениям. Помнится, даже присутствовал на торжественном вручении грамоты: за верность. За несколько растянувшихся долей секунды Николай Семёнович смирился со смертью. Дело было не в том, что не мог справиться с подосланным убийцей, дело было в её глазах. Это были не её глаза – это были глаза Феликса. Не Надя Зинина сейчас стояла с пистолетом – весь ОГПУ стоял. Советская Россия хотела избавиться от бывшего лидера меньшевиков, как от испорченной пищи в желудке. Он инороден – он должен быть уничтожен. Ничего личного.

Зинина убрала люгер в саквояж, подошла к столу. Карло, видимо, начал письмо. На бумаге аккуратно выведено: следите за движением и руководите.

«Отличная предсмертная записка», – подумала она, на ходу меняя план. Пистолет был вложен в правую руку Чхеидзе. Маленькая черная дырка во лбу не портила обрамлённое седой бородой уставшее грузинское лицо – семь лет работы вдовой выработали у Зининой привычку стрелять в голову.

Уходила быстро, не оставляя следов своего присутствия. Лишь в Париже пришлось задержаться на день – поезда в Варшаву ходили с перебоями.

К концу девятого дня ввалилась в здание ОГПУ – уставшая, голодная, в несвежем платье. В комнате на этот раз сидел Владимир – старый большевик, прошедший мировую войну и потерявший там ногу. Но не проницательность. Ничего не спрашивая, полез за ключами от бункера. Пока открывал дверь, Надя жадно пила воду прямо из графина. Подхватив полы платья, вошла в подземелье. Первый этаж, второй, третий, четвёртый, пятый. Проверка, решётка, проверка, решётка… Тот же охранник провёл к «врачам».

– Ложитесь на кушетку, – сказал интеллигент в белом халате и забегал длинными пальцами по кнопкам агрегата. Надя провалилась в сон.

Ноет. Как же ноет горячее слева! Ну, почему: либо холодная голова, либо горячее сердце? Ноет и обжигает. И голова звенит так, будто сунула её в самый большой колокол Ипатьевского монастыря.

Пошатываясь добрела до зала, дёрнула ручку-кольцо.

– Ячейка восемьдесят шесть.

Пальцы ощутили холод металла, но кисти дрожали. «Красное пятно на рубашке». Надя надела кобуру прямо на платье – тут скрываться не от кого, – но спокойнее от этого не стало. «Стук падающего тела». Шаркая ногами, кое-как поднялась на нулёвку. Владимир уже встречал со стаканом. Зинина скривилась, но спорить не стала – выпила мутную жидкость, морщась от запаха.

– На доклад завтра к девяти вечера. Сейчас вызову машину.

Надя кивнула, усевшись на диван. Вяло слушала телефонный разговор:

– Семён, отвезёшь товарища Зинину домой. Адрес знаешь? Запоминай.

Откат пришёл слишком быстро. Красное пятно на белой рубашке не давало дышать, стояло перед глазами, не отпускало. Восьмидесятиградусный самогон не брал, сердце бухало, кровь пульсировала в глазных яблоках и висках. Эти ритмичные удары сводили с ума. Красное на белом, красное на белом, бух-бух, бух-бух…

С вдовцами, приходящими в себя, разговаривать бесполезно. Ударная волна осознания совершённых поступков захлёстывала на эмоциональном уровне. А так как никто из имеющих право допуска не пользовался им ради развлечения, то и откаты бывали мощные. Владимир это знал: не один вдовец прошёл через его руки. Он видел и корчащихся новичков, вернувшихся с первого дела, и матёрых революционеров. Когда они понимали, что уничтожили родителей или ближайших друзей; вырвали языки таким людям, о которых даже подумать страшно, не то что приблизиться; принимали законы, которые ставили на грань выживания всю страну. Каждый по-своему приходил в себя после выполненного задания, но из оружия, прежде чем его вернуть, на всякий случай всегда вынимали патроны. И давали сутки до доклада.

Длинный коридор на улицу казался дорогой в ад. В такие минуты Надя забывала, что убеждённая атеистка, и жалела, что не помнит ни одной молитвы, которым учила мама.

– Господи, если ты есть, убей меня, – шептала пересохшими губами, но бог не спешил выполнять просьбу. Зато он направил своего ангела.

– Гри-и-и-иша… – выдохнула женщина.

Григорий Сыроежкин был её ровесником, выше на две головы, через слово матерился и курил исключительно махорку. А ещё у него было два достоинства, из-за которых Зинина прощала все недостатки: он понимал её без слов и всегда появлялся, когда был Наде жизненно необходим. Вот и сейчас, только посмотрев, Гриша всё понял.

– Тебя кто везёт?

– Семён, – пробормотала она, всё ещё видя кровавое пятно, но радуясь Гришиному присутствию.

– Поехали.

По дороге останавливались. Надя смутно помнила, что Сыроежкин куда-то сбегал и притащил какой-то еды и пузатую бутыль. Она ещё спросила, кивнув на мутную жидкость:

– А поприличней ничего не было?