Истребитель

Грин принялся убеждать, рассказывал Дубаков, что ему должны дать именно эту машину, что повторять полет на одномоторном нет смысла, что он должен показать американцам Н-209, подобного которому нет ни у кого. Его спросили, с кем он хочет лететь. Он кивнул на Дубакова: вот, он же летал на Мелитополь... Хозяин посмотрел на Дубакова без одобрения и сказал: но вы же тренируетесь с другим экипажем? Что же, на двух стульях хотите? Дубаков решительно сказал, что уже работает в команде Волчака. Грин настаивал: на четырехмоторной машине он гарантирует перелет через полюс! Дубаков понял, что сейчас уже не важно, какое впечатление он произведет, а важно не загубить экипаж: он ринулся в бой, наклонив лобастую башку, и затараторил, что это тяжелый бомбер, не предназначенный для дальних перелетов... Нам лучше знать, что для чего предназначено, сказали ему. Пилот Гриневицкий понимает, какая машина может произвести впечатление. Он там был и знает, как будет воспринят перелет. Ваше дело подготовить машину и передать ему. Дубаков понял, что это аллее, и стал доводить машину.

И уже тогда Дубакову показалось, что это не барская любовь, нет, что это пристрастие, да, но со знаком минус; что любимец сейчас Волчак, а Грина словно подталкивают к этому самодурскому выбору. Нам лучше знать, что для кого. Как будто на самом верху хотелось, чтобы Гриневицкий именно так подставился. Но эта мысль тогда мелькнула и ушла, а через три месяца вернулась.

Ну он и стал доводить, и в первую очередь лично присутствовал при демонтаже всего военного снаряжения: американцам мы ничего такого показывать не хотим. Он предложил поставить форсированные двигатели АМ-34Ф, тоже микулинские, но существенно обновленные, однако Веневитинов уперся — они не прошли испытания; так вот и обкатаем, просил Дубаков, но тут конструктор имел решающее слово, и остались простые тридцать четвертые. Это было прискорбно, поскольку форсированный AM развивал тысяча пятьдесят лошадей на заданной высоте порядка трех тысяч, на треть выше предыдущей модификации, но что-то там было с охлаждением, и внедрение тормозилось. Вдобавок к длинноволновой «Онеге» сговорились вмонтировать коротковолновой резервный «Баян», два топливных бака и масляный плюс новые пилотские кресла шоколадной мягчайшей кожи — пусть они там удивятся. Теперь машина весом тридцать четыре тонны (из них шестнадцать горючки) могла пролететь без посадки восемь восемьсот, что при расчетной дальности до Фэрбанкса порядка шести шестисот составляло две тысячи километров на навигационные ошибки. Расчетная скорость была вокруг трехсот. Я выжму триста пятьдесят, говорил Гриневицкий. Не надо ничего выжимать, объясняли ему, но он только морщился.

Вторым пилотом ему назначили молодого Соболева, с которым Гриневицкий никогда не летал; Соболев был исключительно милый малый, из нового поколения летунов, читающих, знавших технику, длинный, несколько застенчивый, уже женатый на такой же длинной, застенчивой и книжной девочке. К Гриневицкому он, как ко всем старшим, относился поначалу почти благоговейно. Гриневицкий этим пользовался и безжалостно его гонял, а иногда хамил.

— Что это за пилот! — говорил он. — Облачности боится. Его приходится пинками загонять в облачность.

— Но, может, без крайней необходимости... — осторожно возражал Бровман.

— Что значит — без необходимости? Там никто не будет спрашивать, просто есть облачность, и надо лететь! Я впервые с таким сталкиваюсь.

— Но над полюсом редко высокая облачность, — продолжал вступаться Бровман. — Там обычно не выше двух, двух с половиной... Вы же свободно можете пройти на четырех...

— Это мне виднее, как я буду проходить. Но если будет облачность, он должен идти в нее!

Странно, но перед Соболевым Бровман защищал как раз Гриневицкого. Не то чтобы Бровман стал к нему пристрастен, просто ему хотелось, чтобы перед вылетом у экипажа все было ладно.

— Что это за командир, — бурчал Соболев. — Он только командует, сам ничего не делает.

— Но так и быть должно. Что, ему все брать на себя? Это большая машина, семь человек экипажа...

— Вот как хочешь, а взлетать я буду сам, — сказал Соболев с неожиданной для него злостью. — Он позер и больше ничего. Барин. Что он вообще такого сделал? У него за семь лет один удачный перелет.

— Ну, не скажи. А врача кто привез на льдину?

— Да сейчас такие вещи школьник сделает. Сел на льдину, скажите. Одно название, что льдина. Тоже — герой... Ляпидевский три раза на льдину садился тогда!