Истребитель

Если бы болтанка, было бы легче, но они пробивались через сплошную муть, никуда не двигаясь, да и все равно, куда бы ни двинулись, везде этот слой серой ваты был одинаков. Не было больше верха и низа, добра и зла, — и это все сделал Грин, разогнавшись быстрее обыкновенного, это все была его идиотская гонка, лишь бы рекорд. По приборам они были на середине пролива, а между тем внизу нельзя было вообразить никакой пролив. По ногам Голубева вверх ужом пополз ужас. Если бы Грин снизился метров на двести, была бы надежда, но он и не думал снижаться. Он летел как во сне, в трансе, и на Голубева накатило самое страшное опасение — что этот туман каким-то образом пронизал Гриневицкого и теперь он, Голубев, остался тут единственная живая душа. Грин был идеально спокоен и, дико сказать, меланхоличен. С таким видом смотрят на туман с морского берега из окна собственной дачи, а не находясь в самой гуще неведомой материи, в перспективе так и лететь, пока не кончится горючее. Голубев начал догадываться, что такое ад. Это он и был, он самый. И в этом аду Голубев начал вдруг яростно ругать Гриневицкого: кричал, что они погибли, пропали, что никогда никуда не прилетят, что это все его, Грина, штучки, его истерика, гонка за рекордами, безмерно раздутое «я», что всем им, зарвавшимся героям, ни до кого дела нет и что, если бы хоть кто-нибудь догадывался, что из них вышло, никто бы им копейки народной не дал на все эти закупки и перелеты. Он кричал, что Грин во всем виноват и спросить с него будет некому, потому что он сейчас пропадет и никогда не ответит за свою и чужую жизнь. В другое время он не мог бы и помыслить такое, и страшно было ему уже потом, спустя много дней, вообразить, что в этом тумане из него полезла подлинная его душа. Тем более что подлинная сущность Гриневицкого, которую Голубев наблюдал в непосредственном соседстве, была, оказывается, вот такая — меланхолический рыцарь с гравюры Дюрера «Рыцарь, смерть и дьявол», который едет на своем печальном коне через безмерно печальный пейзаж со скалистым лесом, весь закованный в сталь, и на лице его ничего, кроме решимости и бескрайней, как этот туман, печали. Грустный рыцарь, держащий путь в никуда из ниоткуда. Голубев увидел эту гравюру в детстве и двадцать лет не вспоминал, а тут она прямо так и всплыла. И обычный Грин должен был жестоко осадить его, двумя надменными словами поставить на место или даже пригрозить, что доведет эти настроения до сведения командования, как, все знали, донес он на Антонова, но этот, настоящий, проявившийся среди тумана, только слушал и молчал с бесконечной печалью, а потом вдруг сказал: «Что же, все это жизнь», — и неясно было, что он имел в виду, этот ли туман или саму ситуацию, когда кто-то ради своих безумных намерений жертвует всеми. Если бы он предложил Голубеву подышать кислородом или, чем черт не шутит, в нарушение всех инструкций протянул бы флягу, которая всегда есть на борту, — честное слово, было бы легче. И тут Голубеву стало совсем страшно, то есть почти до паралича, потому что он ощутил, что все это действительно и есть жизнь, что она открылась им в самом беспримесном и окончательном своем виде, а все, что они себе придумывали, — перелеты, рекорды, морская рыбалка в отпуске, — все это не более чем маска, нашлепка, которая держится ни на чем.

Но как только он в это поверил окончательно и начал уже мысленно прощаться с матерью, в существование которой где-то сейчас совершенно не верилось, увидел внизу месяцеобразный, дуговидный просвет, он мог бы побожиться, хоть сроду ни в кого не верил, что просвет был ровно той же формы, что и подаренный в Джуно самородок. Просвет был единственным среди сплошной пелены, и Грин, который увидел его первым, плавно отправил машину туда, в зияющий свет полярного дня. Голубев успел подумать, что такой жемчужный свет, верно, бывает в раю. Они нырнули в эту дырку — и внизу их сильно тряхнуло, пошли облака, между которыми Голубев четко увидел мыс Уэлен, домики и несколько яранг.

Они приводнились в двухстах метрах от берега. С мыса махали и орали. Только тут Голубева словно отпустило, и он почувствовал жгучий, детский стыд.

— Юзеф, — сказал он, — прости, нашло на меня что-то.

Гриневицкий посмотрел на Голубева в упор и обратился к нему на «вы».

— Вы позволили себе черт-те что, — сказал он, — и я позабочусь о том, чтобы вы не только со мной, но и вообще больше не летали. Вы в Осоавиахиме будете летать, парашютистов будете возить.

Дальше шла сплошная полоса триумфов, Гриневицкий смягчился, но Голубев понимал, что с Грином у него кончилось бесповоротно. Что-то случилось в этом тумане, чего он не понимал. В Красноярске сняли поплавки и самолет вернулся в сухопутное состояние, в Москве встретили митингом, но Сталин не приехал — передал суховатое письмо. Были Ворошилов, Каганович и Ягода, недобрый гость. Гриневицкий говорил коротко и хмуро.