Истребитель

Через три дня, стоя на вахте, Ладыгин вдруг ощутил резкую головную боль, пол поплыл, зазнобило. Он еле достоял, выпил два стакана горячего чая, его тут же вырвало, и он позвал врача. Доктор Батагов знал, до какой степени Ладыгин не жалует медицину, и понял, что все серьезно. У Ладыгина оказалось тридцать восемь, на следующий день тридцать девять, и ему запретили вставать; ночью ему стало совсем худо, и главное, Ладыгин видел, что Батагов и сам крайне обеспокоен. Что могло сюда забраться, спрашивал он, какая хворь возможна в таких широтах? Может быть, что-то древнее… либо здесь человека караулит нечто, чего мы еще не знаем? Ладыгин испугался. На следующее утро доктор вошел к нему торжественный и сказал: я понял. У вас сорок? Ну, поздравляю, это брюшной тиф. Так называемый ступенчатый жар, симптом понятный, осталось понять – откуда. Ягоды, пролепетал Ладыгин. «Точно!» – воскликнул доктор; больше и впрямь было неоткуда. Ну, вернусь же я! Ну, разберусь же я! По крайней мере, теперь ясно, что с вами, но чем в таких обстоятельствах лечить? Что ж, полная изоляция, рисовый бульон… За неделю от Ладыгина, и так худого, осталась тень, он с трудом мог приподняться на локте. В Москву пока ничего не сообщали; наконец Батагов перестал разбирать, что Ладыгин шепчет, и потребовал передачи командования старпому Ефремову. Температура у Ладыгина дошла до сорока одного, и доктор решил уже, что следующей ночи он не переживет. У Северного полюса умирать от брюшного тифа – непредсказуемый бред! Бред, кстати, мучил Ладыгина непрестанно, и как всегда при тифе – вода: водопады, озера, целебный источник с лимонным соком… По животу пошла мерзкая розовая сыпь. Что пить хочется – хорошо, друг мой, приговаривал Батагов; вода – первое дело, чем же еще лечить, либо справится организм, либо не справится. Вот уж из снегов пресную воду качаем, в воде недостатка не будет. На свой страх и риск дал хинину – и не ошибся. Все время Ладыгин лежал один, доктор панически страшился эпидемии – что стал бы он делать с тридцатью больными в ледяной пустыне! За себя Батагов не боялся, его никакая зараза не брала, но страшней всего была мысль, что эпидемия тифа шагает уже по Большой земле, что там сейчас никого не осталось, только они, – и вот к ним она проникла через ягоды… Что с ними будет, ведь размножаться невозможно, вымрем! Рисовалась доктору картина нового племени, произошедшего от седовцев и белых медведей, и в общем выходило, что еще непонятно, кто жизнеспособней… но все эти мысли и картины доктор от себя гнал, потому что начиналось Белое Безумие, болезнь страшней снежной слепоты. Кто-кто, а Батагов навидался арктических сумасшествий, знал, что холод изнуряет сильнее голода и на борьбу с ним тратится больше резервов; знал и то, что переживший такую арктическую командировку сроду больше ничем не заболеет, штука в том, чтобы пережить! Ладыгин бредил теперь Цейлоном. Он никогда, разумеется, на Цейлоне не бывал, но знал, что там бывает чай – такой, вероятно, целительный, магический чай, от которого сразу поправится больной советский капитан, но почему-то не несут ему этого чаю… Он болтается в узкой лодке у берегов Цейлона, его сюда отправили зимовать, предупредили, что он должен завязать отношения с местными крестьянами, обработчиками чайных полей, но чтобы они его заметили, он должен привстать в лодке, а это совершенно невозможно! Ладыгин попытался встать и упал и так и лежал на полу три часа, пока не пришел доктор, – черт знает что, привязывать вас, что ли! Пришлось назначить сиделку, вызвался помор Смолин, огромный человек, уверявший, что тифом он уже болел в девятнадцатом и вторично эта хворь не привяжется. Со Смолиным стало едва ли не хуже, потому что он беспрерывно рассказывал свои сны, нет ничего скучнее чужих снов, и если для самого сновидца они имеют хоть какой-то смысл, то постороннему слушателю вовсе уж ничего не говорят. Но наступал полярный день, бегали зайчики по стенам каюты от сияющих льдин вокруг, и постепенно в Ладыгина вливалась жизнь. Когда в начале июня он смог наконец побриться, долго не узнавал себя в зеркале.