Исцеление водой

«Ты же ничего не знаешь!» – так и хочется ему сказать. Что бы он там ни думал, во мне кровь – сама по себе, безразличная к их крови. И тем не менее все, что во мне есть, принадлежит им, стоит им только этого пожелать. Мне хочется рассмеяться ему в лицо, хочется указать на все, что есть вокруг меня – на этот дом, этот лес, на этот сад, что раскинулся позади нас. «Между нами нет никаких параллелей, – хочется сказать ему. – Есть вещи, которые никогда не пройдут и не забудутся».

С легкой и удовлетворенной улыбкой он поднимается на ноги, стряхивает с брюк приставшую траву и грязь.

– Может, пойдешь со мною в дом? А то перегреешься здесь.

– Мама, – произношу я в ответ. – Буду высматривать, когда вернется мама.

Он снова вздыхает, кивает головой:

– Ну, если тебе так хочется…

Скай снится какой-то кошмар. Разморившись в полудреме на перегретой к вечеру террасе, мы видим, как руки у нее извиваются и выкручиваются, рот разевается буквой О, как мечутся туда-сюда коротко остриженные волосы. Еле сдерживаю в себе порыв высказать Грейс: «А я тебе говорила!».

Та, в очках от солнца, полулежит, согнув колени, на шезлонге, с задумчивым видом продолжая умащать себе плечи и ляжки запретным для нас маминым маслом для загара.

– Мне страшно! – проснувшись наконец, говорит Скай, вся взбудораженная и в поту, когда встречается с нами взглядом. – Но я не знаю отчего.

Повисает долгое молчание.

– Мне кажется, тебе нужны целительные процедуры, – произносит Грейс. – Давно уже не делали.

Скай в ответ мотает головой.

– Я думаю, это поможет, – продолжает Грейс и взглядывает на меня: – Как думаешь, Лайя?

Мне совсем не хочется опять причинять боль своей сестре. Чувствую, как бока у меня под платьем намокают от малодушного пота.

– Пожалуйста! – умоляет Скай. – Я не хочу этого делать!

Она крутит в ладонях край полотенца и начинает резко, совсем по-детски повизгивать, так что мы вынуждены кинуться к ней и зажать ей рот ладонями. Грейс тыльной стороной ладони трогает ей лоб. Скай демонстративно скатывается с шезлонга на пол и оттуда глядит на нас, оценивая про себя нашу реакцию.

– Извини, – говорит Грейс, – но думаю, это наилучший вариант.

Опустившись на колени, она берет в ладони дрожащие от страха руки Скай.

Когда мы были помладше, мама вдохновила меня как-то завести любимую игрушку – вещицу, вырезанную Кингом из выброшенной на берег коряги. Однажды она прямо на моих глазах отдала ее Грейс и сказала: «Теперь она принадлежит тебе». Позднее было время, когда мне за столом накладывали в тарелку больше – причем систематически, в течение нескольких дней. Грейс, не мигая, следила за моей тарелкой, я же, загораживая ее собою, защищала свою еду от посягательств сестры.

Всякий раз мы с Грейс бурно реагировали на произошедшее, лупя друг друга наотмашь по лицу, вырывая целые клочья волос или вцепляясь друг в друга ногтями до тех пор, пока на коже у обеих не оставались маленькие пунцовые серпики. В какой-то момент – незадолго до появления на свет Скай – подобные родительские меры, эти странные эксперименты над нашими душами, прекратились, будто детские игры. Неизвестно, кто именно решил это остановить – знаю только, что временами, когда мы в ярости катались по полу, не на шутку сцепившись с моей презираемой и в то же время горячо любимой сестрой, я замечала вдруг, что мать с Кингом взирают на нас так, будто видят впервые, будто мы вовсе и не их дети. Нас сильно задевал такой их взгляд, однако очень скоро мы напрочь забывали об этом, в очередной раз успевая в полной мере прочувствовать, каково это – и ненавидеть, и любить, и делать друг другу больно, всецело проникаясь и новыми, и давно знакомыми эмоциями.

В несколько ходок мы приносим с кухни большое количество стаканов и все их ставим на полу в маминой ванной. Когда проходишь через ее необитаемую спальню, всякий раз возникает ощущение, будто мать где-то на нижнем этаже. Разве что если получше принюхаться, можно ощутить в доме дух ее пропажи. На каминной полке все так же, словно в осуждение, стоит наше последнее семейное фото – как дурное предзнаменование, без Кинга. Хотя он никогда и не присутствовал на наших фотографиях, всякий раз фотографируя нас сам.

Когда я выдвигаю нижний ящик маминого комода, ища скатку кисеи, которая может нам всегда понадобиться, то нахожу еще несколько групповых портретов. Волосы у мамы на них то удлиняются, спускаясь ниже талии, то укорачиваются до ушей. И мы с сестрами из маленьких внезапно вырастаем высокими, как деревья. На моем любимом снимке Грейс сидит у мамы на коленях, напряженно уставившись прямо в камеру на треноге. Наконец я зарываю фотографии маминым бельем с прохудившимися кружевами и блестящим, телесного цвета капроном. Я бы рада была заползти, как когда-то, под ее кровать и побыть там минуту-другую в темноте и пыли – однако мне там уже совсем не место.