Исцеление водой

Самое, пожалуй, удивительное, чему меня научила любовь, – что мне, вопреки всему, не стоит и пытаться что-то делать по-другому. Я никогда не отвечала себе отказом. Никогда не лишала себя ранних рассветных лучей, и запаха озона, и бьющего в открытое окно дождя. И я бы не отреклась от тех дней моего уединения, и от своего будущего дитя. От его толканий пяточками в мои легкие и печень. Ребенок велел мне оставаться в живых куда более убедительно, чем все, что я слышала до этого.

Внезапная любовь к человеку, к которому привык не питать любви, способна доводить до тошноты и лихорадки. Это то, за что начинаешь цепко держаться и ради чего готов унизиться. И это то, от чего себя необходимо избавлять – понемногу, малыми шагами. Сильно сомневаюсь, что Лайя так и поступала.

Ожидая возвращения сестры, я в упор гляжу на Ллеу, бессильно извивающегося на песке. Надеюсь, он способен прочитать мои мысли:

«Ллеу, я уже знавала такого, как ты. Я знаю, что ты считаешь нас жалкими ничтожествами. Знаю, что ты явился из того мира, где мы бы точно уже погибли. Я знаю, что ты – мужчина, жаждущий убивать женщин, потому что это свойственно всем мужчинам. Даже тем, кто заявляет, будто бы нас любит. Но здесь тебя твое могучее тело не спасет. Ты больше не на своей территории. Это место наше. И всегда будет нашим».

Мы с сестрами всегда были по-своему жестокими, но я уверена, что такая жестокость вполне позволительна. Она помогает нам выжить, помогает навести в жизни порядок. Правильнее рассматривать это как допустимую с моральной точки зрения погрешность.

Горсть за горстью мы закидываем Ллеу солью, и он почти никак не реагирует на наши действия, только жмурится и моргает. Это его немного усмиряет, он явно обескуражен происходящим.

Потом мы подступаем к нему ближе и принимаемся пинать. До чего же приятно наконец причинить боль этому массивному и крепкому телу! Однако очень скоро я передаю в руки Лайи пистолет.

– Сделать это должна именно ты, – говорю я сестре.

Взяв оружие, она в смятении глядит на него. Ллеу следит за ней глазами, начиная часто дышать.

– Ты станешь вновь одной из нас, – добавляю я.

Для нее это удар ниже пояса – что верно, то верно.

Это последнее доказательство любви, что я от нее потребую. Я знаю точно: если она этого не сделает, то будет потеряна для нас навсегда.

Последнее преступление Ллеу не имеет прощения. И мне даже интересно: чувствует ли он это сам? Из какого-то непонятного милосердия я все предполагала, что убийство способно изменить этого человека. Представляла, как после этого он смотрит на нас совершенно иными глазами, словно видя нас в первый раз.

Может, именно ощущение вины и отдалило его от Лайи? И в рассветных сумерках это чувство накатывало на него, и Ллеу просыпался с воспоминанием о том, что совершил?

Я представляю, как наш дом обретает для него слишком неприкрытую реальность. Это больше не напоминает праздник жизни. Тут нет больше ни бассейна, ни песчаного берега, ни моей сестры, загорелой и бесхитростной, с которой можно уединиться в спальне вечерком. Есть просто дом, разваливающийся прямо над головой. Ничего райского! На потолках – пятна воды. На полках и по углам везде пыль. И три слоняющиеся рядом женщины – там, где совсем недавно их было четыре. Чтобы это совершить, даже и силы не потребовалось. И радости это не доставило. Это вообще никогда не доставляет радость.

Лайя вся дрожит. Она глядит на него огромными глазами – как будто если присмотрится получше, то сможет увидеть в нем что-то еще, более важное. Я знаю, трудно отмахнуться от того, что может означать для твоей сущности полный конец.

Ко мне вновь возвращается это воспоминание. Как мы впервые увидели на берегу мужчин. Как втроем, с налипшей на кожу грязью, они сидели на песке, озираясь в этом новом для себя мире. В них все казалось чуждым. Помню, как они, повернувшись к нам лицом, сощурились от солнца. Разве могло это пойти каким-то иным путем? Нет, конечно, думаю я, мысленно видя их втроем там, на песчаном берегу. Как он отшатнулся тогда от матери! Был только один путь. Или мы – или они.

Именно здесь, на пляже, мы всем нутром своим ощущаем отсутствие рядом мамы. Внезапно жестокость этой потери становится для нас особенно болезненной. И это чувство сразу облегчает нам свободу действий. Ведь руки Ллеу на ее горле – это и твои руки тоже. Это руки любого мужчины.