It Sleeps More Than Often (СИ)

Окружение становится всё плотнее, а машина с неосмотрительно оставленными в зажигании ключами и брошенной на заднем сидении сумкой с телефоном внутри — ещё дальше. Сестра пытается вырваться из оцепления, продираясь напролом, распихивая злоумышленников острыми локтями и оттаптывая их ноги своими платформами. Но двое здоровых молодцов хватают её под руки, лишая возможности свободно двигаться, и, подгоняя окриками и пинками в спину, тащат прямо в лес, раскинувшийся по правую сторону от дороги. Она орёт, но её никто не слышит. Её толкают впереди процессии, удерживая за руки, и у неё нет выбора — идти, спотыкаясь о корни и заросли подлесника, или упасть — и тогда её поволокут силой. Упругие молодые ветки бьют по лицу и груди, натянутые меж ветвей паутинки вместе со своими обитателями липнут к волосам — косынка потерялась ещё на опушке, оставшись висеть на одном из повстречавшихся с головой монахини острых сучков. Видимо, терять косынки в этом лесу — её судьба. Процессия забуривается на полторы сотни метров вглубь — туда, где их не услышит случайный путник, если таковые вообще бродят по здешним дорогам, туда, где последние проблески опушки уже сокрыты от глаз плотной древесной стеной — и останавливается.

— Что вы творите, сумасшедшие! Пустите меня! — Катарина пытается брыкаться, но её уже тащат к ближайшему ясеню. Пока она из последних сил трясётся, и уже сложно понять — в беспомощной истерике или всё ещё в попытках высвободиться, крепкая верёвка оборачивается вокруг неё не менее дюжины раз, прочно пригвождая тонкое тело к надёжному древесному стволу.

— В лучшие времена ведьм жгли, и то были времена светлые, и общество было чище. Сегодня же из-за разгула тлетворной гуманности, люди погрязли во всякой мерзости, и ты, красавица — частичка этой мерзости, — гундосит бабка.

— Заткнись, заткнись старая дрянь! — вот теперь это уже настоящая истерика. Катарина плюнула бы карге в лицо, но во рту пересохло. Огромные светло-карие глаза источают ненависть, и причина ей — беспомощность. Когда бывший начальник из агентства, где она работала до того, как стать монахиней, впервые затащил её в свой кабинет поздно вечером и запер дверь на ключ, у неё были точно такие же глаза. “Ты такая горячая, когда боишься”, — сказал он, и она так же хотела плюнуть ему в лицо, и так же не могла, потому что во рту пересохло…

— Тебя никто не услышит! Но рот твой грязный, так что будет лучше, если ты всё-таки заткнёшься.

Старшая дочь Гюнтера выходит вперёд и суёт пленнице в рот какую-то грязную тряпку. “Наверное, это ей она столы в кабаке протирает”, — проносится в голове у Катарины совсем неуместная мысль. Она задыхается, и чем сильнее пытается сплюнуть кляп, тем глубже тряпка забивается ей в глотку.

— Отец Кристоф — наш. Запомни это. И вот что, — говорит какая-то незнакомая женщина. Судя по тому, как льнёт к ней выскочившая на дорогу девочка, сработавшая приманкой — это её мать. — Если выберешься отсюда до темна — это будет тебе уроком. Забудь сюда дорогу и про отца Кристофа забудь. И если к нам ещё хоть раз наведаются чужаки, Шнайдера ты больше не увидишь. Он много знает и пока ненадёжен — мы не можем рисковать. Если мы почувствуем угрозу — от него мы избавимся в первую очередь, уж в этом можешь не сомневаться. Ну, а ежели ты до темна отсюда не выберешься…

— Значит — ведьма и есть, и Бог не на твоей стороне, — заключает фрау Мюллер, сопроводив фразочку каким-то клокочущим звуком — то ли кашлем, то ли смехом. — Ночью зверь лесной выходит на охоту. В тебе мяса не много, но волки с лисами — суть те же псы. А псы любят кости. Особенно свежие. Удачи.

Катарина не видит, как они удаляются — её глаза застланы слезами, но слышит шелест свежей травы вперемежку с прошлогодней догнивающей листвой под их ногами. Когда шум утихает, и остаётся лишь щебет лесных птиц и брожение ветра меж древесных крон, она замирает. Не дышит, вслушиваясь в тишину. Не дышит, потому что не может — кляп занял весь её рот, а из носа течёт, и воздуху не пробиться в трахеи! Усилием воли усмирив рыдания, Катарина ждёт, пока дыхание восстановится. Её руки связаны сзади — за стволом, а лодыжки так туго перетянуты верёвкой, что уже начинают затекать. Неудобные босоножки врезаются в рыхлую землю, отчего сестре кажется, что она в неё врастает. Вот-вот она сама станет деревом и не выберется отсюда никогда… Да нет, они же вернутся! Припугнут и вернутся — она нужна им живой. Нужна, правда же?