It Sleeps More Than Often (СИ)

В деревне переполох, и оставаться незамеченными на этот раз куда сложнее, чем тогда… Огибая людей, снующих по дорожкам небольшими группками, сторонясь любых подворий, откуда доносится собачий лай, они подбираются к церкви с заднего двора.

— И каков план вообще? — Штеффи озирается, опасаясь случайных соглядатаев.

На самом деле, ей не очень интересна цель их здесь нахождения — она просто устала. Устала мыть судна и кормить безумных стариков с ложечки, устала пресмыкаться перед заведующим отделением — ещё бы: одна негативная характеристика с его стороны, и офицер надзора тут же вернёт решение об условно-досрочном на пересмотр. Устала скорбеть об Александре — его не вернуть, а правды не найти… Устала от пресной жизни, когда всю неделю мечтаешь о выходных, чтобы напиться, а в понедельник кроме головной боли страдаешь ещё и осознанием того, что выхода нет. Никчёмная жизнь закольцована. В тюрьме и то было лучше — люди там живут надеждой, и у них это право есть, право на надежду. Здесь же — всё та же тюрьма, но надежда давно умерла. Штеффи хочет пожить, по-настоящему, как в юности. Пусть недолго — но так, чтобы кровь кипела от адреналина. И поэтому, когда Катарина достаёт из волос одинокую невидимку, до этого удерживающую пару прядок от спадания на лоб, она довольно улыбается. Вот это — её девочка, вот это — её жизнь!

Затворный механизм замка приятно щёлкает, приглашая дам зайти. Прокравшись внутрь, они долго прислушиваются. Ни звука.

— Жди здесь. Я только проверю, тут ли Шнайдер, и сразу валим. В деревне сегодня кое-какие движения намечаются, и мне лучше не светиться…

Оставив Штеффи сторожить заднюю дверь, Катарина чуть ли не ползком пробирается в молельный зал. Сначала, осмотрев пустые скамьи, она ничего не замечает, но стоит её взгляду обратиться к алтарю…

— Отец Кристоф! Отец Пауль! — она бросается к неподвижным телам, застывшим в объятиях, и чуть не поскальзывается. Рухнув на одно колено, она обнаруживает его перепачканным чем-то тёплым и красным.

Её крик заставляет Штеффи оставить свой пост и ринуться на выручку — так вопить может только человек, попавший в очень большую беду.

— Не ори, а то сейчас сюда вся деревня сбе…

Реакцией самой Штеффи на увиденное становится молчание, перехватившее её дыхание на полуслове.

Оттолкнув обезумевшую от непонимания происходящего подругу, она опускается над телами и натруженными пальцами пытается нащупать остатки жизни в мужских шеях. Касаться их ей неприятно, но за годы, проведённые за решёткой, а потом — в больнице, на вахте, она отучилась быть привередой.

— Дышат. Оба.

Не бросаясь в объяснения, она шарит глазами по полу вокруг — недалеко от кафедры обнаруживается полуметровый шмат плоской тряпичной ленты. Это он сковывал запястья Клемена, пока тот в припадке религиозного экстаза ждал воссоединения с “отцом”, склонив голову на пень. Разорвав ленту пополам, она тут же возвращается к пострадавшим. Первый в очереди на скорую медицинскую помощь — отец Пауль, он потерял много крови, и измученное сердце трепыхается в груди на последнем издыхании. Стащив его неестественно изогнутое тело с отца Шнайдера, Штеффи крепким жгутом перевязывает предплечья там, где заканчиваются порезы — почти под самыми локтями.

— Ишь ты! У нас в больничке целое отделение таких — свободных коек не бывает! В основном — депрессивные подростки. Безответная любовь, туда-сюда. Правда они и не режутся толком, а так, балуются. У этого твоего приятеля, я смотрю, всё по-серьёзному… На-ка! — она берёт ладони Пауля в свои и передаёт их понемногу преходящей в себя Катарине. — Держи на весу и не отпускай. А я пока порезы перевяжу. Через двадцать минут ослабим жгут.

Она рвёт на полосы снятый со Шнайдера манипул, приглядываясь ещё и к цингулуму, но тот для дела жестковат. Разворотив литургическое облачение отца Кристофа, она попутно ощупывает и его самого — мышцы в явном гипотонусе, глаза открыты и, кажется, они сухие.

— Слушай, он в анабиозе каком-то. Не знаешь, что бы это могло быть? Он по веществам не того… Не употребляет? Ран на теле вроде нет…

— Штеффи! — неуместно бодрый тон подруги бодрит и Катарину. — Мне всегда казалось, что он болен чем-то неврологическим… Но подробностей я не знаю.

— Если так, то всё серьёзно. Как ему помочь — ума не приложу, — заключает санитарка, завязывая последний белый бант на ландерсовском запястье. — Обоим нужно в больницу. Но как мы дотащим их до твоей машины?

Цветные витражи церковных окон вдруг озаряются вспышками — желтоватыми и невыносимо яркими. Так в кино показывают свет, льющийся с борта ненароком пришвартовавшейся где-нибудь в американской глубинке летающей тарелки. Девушки, не сговариваясь, обращаются к окнам, заслонив глаза руками. Внезапная вспышка парализует — такой свет уж точно не предвещает ничего хорошего!

— Открывайте двери! Мы всё знаем о вашем культе! Судья уже подписал ордер — скоро здесь будет полиция. Всё закончено. С нами журналисты. Вам не уйти. Общественность должна узнать правду! Выходите! Возможно, это ваш последний шанс высказаться во всеуслышание!