Итальянец

Близилась полночь, когда пленники проехали через Порта-дель-Поцоло и внезапно очутились в самом средоточии карнавального веселья. Им пришлось проследовать через Корсо, запруженную пестро изукрашенными каретами и толпами масок, среди процессий, состоявших из музыкантов, монахов, фигляров, в свете бесчисленных факелов и в сопровождении самых разнородных шумов, в числе коих можно было различить дребезжание колес, серенады, шутки и смех гуляющих, которые, расшалившись, принялись швыряться леденцами. Жара вынудила охранников держать окошки кареты раскрытыми, и пленники беспрепятственно созерцали все, что происходило на воле. Открывшееся им зрелище составляло жестокий контраст тому, что должен был чувствовать и переживать Вивальди, — отторгнутый от страстно любимой невесты, имевший все основания страшиться за ее будущее, равно как и за свое собственное, которое отныне зависело от грозного, таинственного трибунала, вселявшего ужас в храбрейшие сердца. Настоящий поворот его переменчивой фортуны мог бы служить ярким примером непереносимых превратностей, составляющих часть пестрой жизни человеческой. С тяжким сердцем взирал Винченцио на блестящую праздничную толпу, пока карета медленно пролагала себе путь по заполненной народом улице; Пауло же непрестанно вспоминал неаполитанскую Корсо в разгар карнавальных торжеств и, сопоставляя увиденное с родным и привычным, не уставал выискивать в окружающем все новые несовершенства. Нарядам недоставало вкуса, экипажам — роскоши, толпе — живости. Природа в столь необычной степени наделила честного Пауло наклонностью к веселью, что временами он забывал и о своем положении пленника инквизиции, и даже о том, что он неаполитанец, и, не переставая порочить скучный римский карнавал, готов был выскочить из окошка кареты и смешаться с ликовавшей толпой, если бы оковы, а также раны не служили тому препятствием. Но тут вырвавшийся у Вивальди глубокий вздох вернул увлекшегося Пауло к действительности, а печальный взгляд хозяина лишил слугу остатков беспечности.

— Мой maestro, мой дорогой maestro! — начал Пауло и не знал, как продолжить.

В те минуты они проезжали мимо театра Сан-Карло, где у порталов теснились экипажи, а внутрь здания поспешно затекала толпа, состоявшая из знатных римлянок в парадных туалетах, причудливо разряженных придворных и масок, чье разнообразие не поддавалось описанию. Карета застряла, и чиновники инквизиции в суровой немоте безучастно взирали на веселую сутолоку, не дозволяя дрогнуть ни единому мускулу на своих застывших в самодовольной неподвижности лицах. Пока они с тайным пренебрежением созерцали своих падких на незамысловатые удовольствия соотечественников, эти последние, в свою очередь — и, вероятно, с большим правом, — испытывали презрение при виде мрачного высокомерия этих людей, мнивших ничтожными невинные мирские забавы, и с содроганием наблюдали их изборожденные морщинами черты, казавшиеся воплощением самой жестокости. Распознав принадлежность кареты и ее пассажиров, часть народа в испуге подалась назад, другая же, напротив, влекомая любопытством, стала протискиваться вперед. Первые, впрочем, преобладали, окружающая толпа поредела, и карета смогла, таким образом, миновать театр. После Корсо путь пролегал на протяжении нескольких миль по темным пустынным улицам, где лишь изредка показывался мерцающий свет лампады, подвешенной у образа какого-нибудь святого, и повсеместно царило унылое безмолвие. В те мгновения, когда облака рассеивались, представали в лунном свете прославленные римские монументы, священные руины Вечного города, этот гигантский остов, бывший некогда вместилищем победоносного духа, подчинившего себе целый мир! Когда луч луны упадал на седые стены и колонны, немые свидетели древней истории, даже Вивальди не мог равнодушно созерцать эти величественные реликвии. Душа его преисполнялась возвышенного трепета, и благоговейный восторг уносил ее в далекие от преходящих горестей сферы. Но порыв этот не пережил мгновенно затмившегося тучами лунного сияния, и тягостные земные заботы взяли свое.

Облако вскоре вновь рассеялось, и оказалось, что карета пересекает обширное запустелое пространство. Судя по его заброшенному состоянию и по усеивавшим его развалинам, это была часть города, совершенно покинутая; новые жители здесь не селились, предоставляя обломкам былого величия красоваться в одиночестве. Нигде не обнаруживалось ни тени человеческого существа, не попадалось и жилища, котрое могло бы служить ему прибежищем. Однако прервавший ночную тишину низкий гул колокола свидетельствовал о том, что где-то поблизости размещаются населенные кварталы, и Вивальди заметил впереди мощные стены и башни, насколько он различал во тьме — весьма протяженные. Он тут же решил, что это и есть темницы инквизиции.

— Ах, синьор, — проговорил в то же мгновение упавший духом верный Пауло, — это оно! Ну и крепость! Боже милосердный, видел бы маркиз эти застенки! Ах!