Итальянец

Вивальди очутился в обширном помещении, где, кроме него самого, обнаружились всего лишь два человека, восседавшие за внушительной величины столом в середине комнаты. Оба были облачены в черное; на голову того из них, чей пронзительный взгляд и диковинная физиономия обличали в нем инквизитора, водружено было нечто вроде тюрбана, усиливавшего природную свирепость его облика; у второго голова была не покрыта, а рукава закатаны до самых локтей. Перед ним лежала книга и какие-то странного вида орудия. Вокруг стола стояло несколько пустых стульев, на их спинках различались непонятные знаки в виде рисунков; у одной из стен возвышалось гигантское распятие, почти достигавшее сводчатого потолка, на противоположной стене виднелся черный занавес, свисавший с арки, но скрывалось ли за ним окно либо же иные предметы или лица, необходимые для замыслов инквизиторов, догадаться было трудно. За подобной аркой могли с равным успехом находиться либо оконный проем, либо глубокая ниша.

Инквизитор приказал Вивальди подойти ближе и, когда тот стал у стола, вложил ему в руку священную книгу, велев поклясться в том, что он откроет суду правду, а также сохранит в тайне все, что увидит или услышит в этих стенах.

Вивальди не мог решиться выполнить столь безоговорочное требование. Инквизитор недвусмысленным взглядом напомнил юноше, что власть его здесь ничем не ограничена, но тот по-прежнему колебался. «Не сделаюсь ли я орудием своей собственной погибели? — вопрошал он себя. — Любое, самое невинное обстоятельство эти злобные демоны способны извратить и использовать против меня, а мне придется без утайки рассказать им все, что они пожелают узнать. Да и подобает ли мне участвовать в сокрытии всего, что я увижу в этих стенах, если я знаю, что здесь вершатся истинно дьявольские злодеяния?»

Инквизитор голосом, способным вселить трепет в менее стойкое сердце, вновь приказал Вивальди принести клятву, подав одновременно какой-то знак человеку, сидевшему за противоположным концом стола, — по всей видимости, нижестоящему чиновнику.

Вивальди не прерывал молчания, но начал осознавать, что, поскольку ничего не знает о преступлении, которое ему приписывают, то и не способен возвести на себя напраслину даже под пыткой; а кроме того, чему бы он ни оказался свидетелем, никакое возмездие нельзя будет остановить, ни от какого зла нельзя будет удержать, даже если он не поклянется хранить тайну, — ибо все равно даже самые страшные из его разоблачений бессильны против верховного могущества этого трибунала. Итак, поскольку отказ от клятвы не сулил ему никакого блага в будущем, а беды навлек бы на него немалые — причем незамедлительно, — Вивальди решил не отказываться от присяги. Тем не менее стоило ему поднести к губам Священное Писание и произнести слова страшного обета, как его вновь охватили колебания, а сердце сковал мертвящий холод. Он был так взволнован, что на воображение его воздействовали даже самые ничтожные детали окружавшей обстановки. Невзначай бросив взгляд на занавес, на который дотоле смотрел с полным безразличием, и уловив за ним какое-то движение, Винченцио едва не вздрогнул, представив себе, как оттуда украдкой выбирается еще один инквизитор, не менее жуткий, чем первый, или же злобный обвинитель, подобный отцу Скедони.

Инквизитор выслушал клятву, секретарь сделал соответствующую отметку в своих книгах, и допрос начался. На обычные вопросы касательно своего имени, звания, семейства и места жительства Вивальди дал подробные ответы, а затем инквизитор справился, знаком ли он с обвинениями, послужившими причиной его ареста.

— В приказе о них было упомянуто, — отозвался Вивальди.

— Обдумывай свои слова, — сказал инквизитор, — и не забывай о данной клятве. О чем шла речь в обвинении?

— Насколько я понял, меня обвиняют в похищении монахини из обители.

На лице инквизитора отразилось легкое удивление.

— Стало быть, ты признаешь это обвинение, — проговорил он после короткой паузы и сделал знак секретарю, мгновенно принявшемуся записывать слова Вивальди.

— Напротив, я его торжественно отвергаю как ложное и злонамеренное.

— Помни о своей клятве, — повторил инквизитор, — и знай, что милосердие оказывается лишь сознавшимся; тех же неразумных, кто упорствует в сокрытии истины, ожидает пытка.

— Если вы силой станете добиваться от меня признания, то убедитесь, что я скорее умру под пыткой, чем соглашусь лжесвидетельствовать. Ваша цель не в том, чтобы обнаружить истину и покарать виновного, жертвы вашей бесчеловечности — невинные люди, которым не в чем сознаваться, и вы не оставляете им иного пути спасения, кроме как стать преступниками, возвестив ложь.

— Опомнись, — провозгласил инквизитор сурово, — ты призван сюда не обвинять, а ответствовать на обвинение. Ты не желаешь признать себя преступником и в то же время безошибочно называешь преступление, в коем ты повинен. Что, как не отягощенная совесть, подсказало тебе нужные слова?

— Ваш собственный приказ об аресте, а также чиновники, меня задержавшие.