Итальянская новелла ХХ века

— Ты просто дура, если вернешь мне его. Там векселя за подписью отца и наличные деньги. Ха-ха-ха, ты слышишь, Дара, наличные! Положи их себе на лицо, Дара, окунись в них с головой, купайся в них, вкуси их сладость! Бери, бери, сжалься надо мной! Привет! Ну, а теперь, кому я нужен, нищий? — И он, как зверь, выползает на четвереньках из кухни.

— Эй люди, подайте милостыню Ландо! — стонет он в коридоре.

Но на него не обращают внимания. Говорю вам, что в этот поздний час каждый сам по себе.

«Тик-так, тик-так», — маятник бесстрастно отсчитывает минуты. Я всматриваюсь в них, как в петли, которые нанизываю на спицы. О бумажнике я не беспокоюсь. Это уже четвертый или пятый раз, как Магальони мне его дарит… до завтра, конечно, до того, как он о нем вспомнит. А интересно, где для него безопаснее, — здесь, в кухне, или там, в гостиной? Я машинально открываю его… Чеки, банкноты и — черт возьми! — пачка фотографий синьоры Габриэллы в купальном костюме. Ну и ну! Инстинктивно, не размышляя, я вынимаю их из бумажника и прячу в карман. Н-да. «Тик-так, тик-так», — продолжает бормотать маятник, и, кажется, этой ночи никогда не будет конца. Так о чем я? Думать? Зачем это ей? Она молода, она красива, и она сумасшедшая, совсем сумасшедшая, моя синьора Габриэлла. А что касается синьора Джанлуиджи, которому следовало бы родиться ее братом, — до того они похожи друг на друга, — то вот он, легок на помине, входит в кухню. Он пьян не меньше, чем Магальони, и его тонкие смуглые пальцы сразу же цепко схватывают бумажник, лежащий на столе.

Я говорю:

— Апельсинового сока, синьор Джанлуиджи?

— Нет, — отвечает он, — цикуты. Есть у тебя цикута? Отвечай, есть у тебя какой-нибудь яд?

Какой он красивый парень, высокий, сильный, темноволосый, и в эту минуту до краев полный темной, тяжелой тоской. Он вытряхивает содержимое бумажника на стол и, разочарованный, складывает все обратно. Он не нашел здесь того, что рассчитывал найти! Ну еще бы, ведь фотографии синьоры Габриэллы, которая предлагает свое обнаженное тело солнечным лучам, как танцовщица — прожекторам, эти фотографии у меня! Но я бы не сказала, что он выглядит довольным, мой хозяин! Его горячие руки в поисках прохлады шарят по мраморной доске стола.

— Слушай, — говорит он, — а ты думаешь, Габриэлла знает, что я знаю? Чтобы смыть с себя всю эту грязь, мне нужен целый океан, и то, наверное, будет мало. Интересно, кого любит моя жена? Ей нужен мужчина, Дара, мужчина, а разве есть нынче настоящие мужчины? Вот, например, я. Кто я? Инженер Гуэцци? Нет. Делец Гуэцци? Тоже нет. Продюсер Гуэцци? Нет. Плюнь мне в лицо, Дара. Я игрок Гуэцци, пьяница и мошенник Гуэцци! У меня пороки всего этого грязного общества. Слушай меня внимательно, служанка!.. Габриэлле нужен мужчина. А я не мужчина. Может быть, мужчина — это Магальони? Ландо? Или Берто Бавальи? Или Джанни Фульдженци? Нет! Так кто же, кто же здесь мужчина? Никто. И тогда, ты понимаешь, в голову приходят всякие мысли. Может быть, решает моя жена, может быть, мужчина 1959 года слагается из множества мужчин, находящихся бок о бок друг с другом? Он многолик, этот мужчина, он — сумма множества индивидуумов. Так как же мне быть? — думает жена. Надо изменять мужу. И Габриэлла права. Я признаю это, Дара. Я не смею упрекнуть ее даже улыбкой. Я предоставляю ей свою долю мужчины, как бы ни была она мала и ничтожна, того мужчины, который достоин такой женщины, как она. Скажи мне, Дара, хорошо это или плохо, ведь ты тоже женщина!

Мы смотрим друг на друга. Правда, при этом он делает попытку смахнуть с моего лица вуаль из веснушек, чтобы видеть меня яснее. И я говорю:

— Я ничего не знаю. Поверьте, синьор Джанлуиджи, вам надо отдохнуть. Завтра вам все покажется иным. Спокойной ночи.

Я как будто повернула выключатель. Глаза его внезапно потухают, напряженные нервы расслабляются.

— Завтра, — бормочет он, выходя из кухни. — Завтра… Ах, сколько ждет тебя этих «завтра», Дара, только потому, что ты Дара.

Пять часов утра. В доме наконец все утихло. Я тоже могла бы пойти спать, но мне не хочется. Я встаю и приношу из своей комнаты пальто и шарф. Потом подхожу к порогу гостиной: мои хозяева и их гости спят вповалку, как пастухи под открытым небом.

Я выхожу на лестницу. В лифте я вздрагиваю: это рассветный холодный воздух коснулся моей щеки. Меня поглощает улица, темная и сырая; медленно, держась у стен, я прохожу ее, потом другую. Вот, наконец, я и на виа Мандзони. На мгновение меня ослепляет яркая вспышка: это несколько рабочих сваривают трамвайные рельсы напротив кино. С улицы Красного Креста выезжает поливальная машина: что-то недоброе чудится в свинцовых яростных струях, плещущих из ее труб на мостовую.